Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли - Вольдемар Балязин

29 августа армия прошла деревню Нару, 30-го — Большие Вяземы и Кубенское.

Два последних дня на арьергард Милорадовича все сильнее и сильнее стал наседать авангард Мюрата.

Резервов все не было, и письма Кутузова стали заканчиваться фразой: «Ради Бога, прошу помощи скорейшей».

В ночь на 31 августа войска получили приказ выступить к Москве.

Глава пятая

Москва

«На втором переходе сего знаменитого отступления почувствовал я уже лихорадочные припадки, на следующий день болезнь сделалась столь сильна, что я принужден был лечь в постель, не быв уже в состоянии ездить верхом. Сие было следствием не только сего похода и усилий при Бородинском деле, но еще более досады и обиды, коим подвергался я ежечасно», — писал Барклай…

И так, переходя с одной позиции на другую, армия достигла высот, прилегающих к Москве, и остановилась близ Дорогомиловской заставы. Правый фланг расположился близ деревни Фили, левый — опирался на Воробьевы горы, а центр находился меж деревнями Троицкое и Волынское. Позиция была наскоро укреплена.

Беннигсен был главным рекогносцировщиком и возглавлял группу квартирмейстеров и офицеров штаба, которые осматривали в окрестностях Москвы позиции, пригодные для того, чтобы организовать на них оборону первопрестольной. Наскоро объехав многоверстное расстояние от Филей до Воробьевых гор, он дал высокую оценку позиции в докладе Кутузову, но Михаил Илларионович, и сам неплохо знавший Москву, усумнился в этом и поручил все еще больному Барклаю снова осмотреть все. Отдав это приказание, главнокомандующий остановился в открытом поле, Дохтуров, оказавшийся поблизости, приказал подать завтрак и собирался угостить всех, кто был рядом с Кутузовым. «Но, — замечает Левенштерн, — Барклай, который не придавал никакого значения хорошему столу и вообще всем удобствам жизни и не желал низкопоклонничать перед Кутузовым, сел на лошадь и уехал, но, заметив, что генерал Дохтуров не последовал за ним, он послал меня обратно, приказав мне привезти его во что бы то ни стало, хотя бы даже с котлетой во рту.

— Все они таковы, — сказал Барклай. — Они стараются заслужить ласковое слово Кутузова, а не думают о том, что их слава зависит от него. — И Барклай указал рукою в сторону неприятеля.

Увидав меня, Кутузов осведомился, зачем я вернулся. Я отвечал, что приехал за генералом Дохтуровым.

— Поезжайте, поезжайте, — сказал он Дохтурову, — не заставляйте ожидать генерала Барклая, я позавтракаю и без вас.

Бедному Дохтурову, человеку, впрочем, очень храброму, пришлось сесть на лошадь и догонять Барклая. Последний не сделал ему ни малейшего упрека: объехал позицию, нашел ее неудовлетворительною и через час вернулся к Кутузову».

Позиция, выбранная Беннигсеном, и на самом деле оказалась чрезвычайно неудобной. Глубокие овраги, крутые спуски в тылу позиции, река Москва, протекавшая за спиной русских войск, делали ее не только непригодной, но и губительной, чем-то напоминая позицию в Дриссе.

Сопровождавшие Беннигсена полковники Толь, Мишо и Кроссар недоумевали по поводу столь рокового выбора позиции. Они тут же указали на это Беннигсену, но он упорствовал.

Утром 1 сентября к этой позиции стали подходить отступающие русские войска. Многим была ясна ее гибельность.

Когда Барклай осмотрел позицию, им овладело недоумение, смешанное с опасением. Барклай тотчас же поехал к Кутузову, чтобы доложить о совершеннейшей непригодности позиции, выбранной начальником его штаба. По пути к главнокомандующему он встретил Беннигсена.

«Я открыл все свои замечания сей позиции; я спросил у него: решено ли было погрести всю армию на сем месте? Он казался удивленным и объявил мне, что вскоре сам будет на левом фланге. Вместо того поехал в деревню, находящуюся при центре, где назначена была его квартира», — писал Барклай.

А примерно в это же время в штабе Кутузова Ермолов говорил главнокомандующему:

— Я полагаю, что вы, ваша светлость, не будете драться здесь или же будете разбиты непременно.

Присутствовавший при разговоре полковник Кроссар поддержал Ермолова:

— Невозможно найти более удобной позиции для истребления собственной армии, как та, которую занимает в эту минуту ваша светлость.

Местность, по которой неприятель станет наступать на нас, волниста и покрыта холмами; он не затруднится ни на минуту, где расположить свою артиллерию и куда направить ее огонь, так как местность, занимаемая им, представляет для этого всевозможные удобства.

Выслушав Ермолова и Кроссара, Кутузов приказал им ехать на очередную рекогносцировку и вместе с ними послал Кудашева.

Когда посланные Кутузовым возвратились в штаб, снова приехал Барклай. «Кутузов ужаснулся, выслушав меня», — писал впоследствии Барклай.

Отчего же?

Вот что писал Барклай в официальной записке, поданной на сей счет Кутузову: «Многие дивизии были отделены непроходимыми рытвинами. В одной из оных протекала река, совершенно пересекающая сообщение; правое крыло примыкало к лесу, продолжающемуся на несколько верст к неприятелю. По превосходству его стрелков можно было полагать, что он без труда овладеет сим лесом, и тогда не было средств к поддержанию правого крыла. 1-я армия имела за собою ров, имеющий по крайней мере от 10 до 15 саженей глубины и с столь крутыми берегами, что едва одному человеку возможно было пройти. Резерв справа столь неудачно был поставлен, что каждое ядро могло постигнуть все четыре линии. Резерв на левом фланге, будучи отдален от корпусов, получающих от него подкрепление, упомянутой рытвиной, должен был в случае разбития сих войск быть спокойным зрителем оного, не имея возможности доставить им помощь. Пехота сего резерва могла по крайней мере стрелять по нашим и по неприятелю. Конница уже не имела и того преимущества, но обязана была, если бы не решилась немедленно обратиться в бегство, спокойно ожидать своего уничтожения неприятельскою артиллериею.

Вообще, сия позиция простиралась почти на расстоянии 4-х верст, на которых армия, ослабленная Бородинским сражением и пагубным смешением отступления, была растянута, подобно паутине. Позади сей позиции находился обширный город Москва и река сего имени, на оной построено было восемь плавающих мостов, как выше, так и ниже города. При сем должно заметить, что четыре моста выше города были поставлены при столь крутых берегах, что одна пехота могла сойти до оных; в случае разбития вся армия была бы уничтожена до последнего человека, ибо отступление чрез столь обширный город перед преследующим неприятелем есть вещь несбыточная. По объяснении положения армии князю, исполненном мною с помощью рисунка позиции, он ужаснулся. Полковник Толь, коего он спросил мнения, признал все мои замечания справедливыми, он говорил, что не избрал бы сей позиции, и присовокупил, что принужден был искренно объявить, что армия подвергалась в оной совершенной опасности».

Выслушав Барклая, Кутузов приказал собрать к четырем часам дня Военный совет. Он вошел в историю под названием Военного совета в Филях.

За несколько часов до начала Совета в Фили приехал Ростопчин и уединился с Барклаем в доме, занятом Михаилом Богдановичем. Барклай, как и Кутузов, как и многие штабные офицеры и генералы, наспех занял избу в западном предместье Москвы около Поклонной горы.

Ростопчина на Совет не позвали, и он был несказанно обижен, ибо ему, Московскому главнокомандующему и военному генерал-губернатору, было крайне важно быть в курсе событий, ведь и подготовка рекрутов, и создание резервов, и приготовление столицы к эвакуации, и отправка обозов и магазинов на север и восток от первопрестольной были прежде всего его делом.

Федор Васильевич, связанный с армией тысячами нитей — и прежней своей военной службой, и сегодняшними каждодневными делами, — приехал в Фили первый, чтобы узнать здесь последние новости из первых рук и, что самое главное, окончательно решить исключительно важный вопрос.

А то, что приехал он именно к Михаилу Богдановичу, объяснялось их стародавними привязанностями — оба были прямы, ни перед кем не ломали шапку, издавна слыли бескомпромиссными антибонапартистами и крайними патриотами.

К тому же сын Ростопчина был у Барклая одним из адъютантов, и графу Федору кстати было повидаться и с ним.

Барклай в самом начале разговора откровенно сказал Ростопчину, что на Совете станет он за то, чтоб Москва была сдана без боя.

— Государь превыше всего ценит армию и ради сохранения ее готов сделать все. В той триаде, которую судьба предложила нам на выбор: Россия, армия, Москва, — все взаимосвязано, все имеет свою цену, и нужно скрепя сердце, каким бы горячим оно ни было, обратиться лишь к холодному уму и у него просить ответа на вопрос: «Что для нас ценнее всего и всего важнее?»