Патриот - Алексей Анатольевич Навальный

Начинается служба. Мы — пришедшие зэки — стоим в носках. Зэки-попы — в тапочках и рясах. Рядом стоит мент с видеорегистратором и снимает всё это. Я всё не могу настроиться ни на службу, ни на внутреннюю молитву тем более. Одновременно отвлекают и мрачные мысли о том, как разруливать это всё, и комичность ситуации. Босые зэки, видеорегистратор, да ещё мои «активисты» на каждое «Господи, помилуй» (а их много!) крестятся и кланяются так неистово, как будто завтра вместо утренней поверки у нас будет Страшный суд.

И в какой-то момент пожилой зэк-поп говорит: «Почитаем Писание, братья», — молодой берёт лежащую перед ним книгу с кучей закладок, открывает на одной из них и монотонно, как это всегда происходит в церкви, начинает: «Глава пятая. И увидев народ, он взошёл на гору, и когда сел, приступили к нему ученики его».

Блин. Я сначала чуть не упал, а потом неимоверными усилиями сдерживал слёзы, чтобы они каплями шли, а не ручьями.

Уходил из церкви совершенно потрясённый и окрылённый. И есть расхотелось.

В общем, понятно, что знак так себе. Вы подумайте, в христианской церкви зачитали Нагорную проповедь! Вау, такое редко бывает. Всё это я понимаю и понимал, когда шёл обратно в барак. Но всё равно круто же! Нужное время, нужное место. Да, мозг лихорадочно искал что-то, чтобы ободрить сознание своего носителя, выдав это за знак. Но сработало!

Главзнак № 2 тоже связан с религией (чувствую, что вслед за «Вообще я не суеверный» придётся писать дисклеймер «Вообще я не свихнулся на теме религии»).

Уже 18-й или 19-й день голодовки. Я хожу, хотя правильнее сказать — плетусь по продолу, длинному прямому участку барака, вдоль которого стоят двухэтажные железные кровати. Ходить мне не очень хочется. Но знакомый врач — по счастливой случайности один наш сторонник, связавшийся со мной в инстаграме и предложивший научить меня кататься на доске за катером, оказался врачом со своей клиникой лечебного голодания — написал мне, что я должен заставлять себя двигаться. Поэтому утром и вечером я делаю что-то вроде гимнастики, не обращая внимания на «активистов», которые упражняются в юморе. Мы по-прежнему орём друг на друга матом, это всё ещё часть ежедневной рутины, но я уже не так бодр, как раньше, и стараюсь экономить энергию.

Ну и хожу в течение дня.

Иду вдоль кроватей и металлических табуреток, стоящих возле них. Это самый неудобный вид мебели на свете, но другого нет. Если ты хочешь почитать или просто тупо посидеть — вот тебе табуретка. Садиться на кровать строго запрещено.

На табуретке у своей шконки сидит Никитин. Он самый любопытный мне зэк. Был. Сейчас мне уже не до него, но я помню, что Никитин загадочный.

Ему 54 года (здесь все знают точный возраст окружающих, ведь на твоей кровати висит табличка со статьёй, сроком и годом рождения. Если есть профучёт, как у меня, эта табличка перечёркнута цветной полосой). Вот уж он точно свихнувшийся на религии. Целыми днями молится. И он очень покорный. То есть не то что молча делает, что прикажут, — это тюрьма, и есть чёткие пределы того, что можно требовать от «мужика», а что нет. Даже здесь, в самой «красной» зоне. Но он не просто не возмущается — здесь никто не возмущается, — а совершенно спокойно и равнодушно терпит любую глупость, любой абсурдный приказ. Вас заставляют смотреть в пятый раз один и тот же фильм, хотя сейчас единственный в сутки час, когда разрешается войти в «комнату приёма пищи» и попить чаю? Другой вздохнёт, или пробормочет что-то, или у него просто на лице будет написано: «Блин, какой облом». На лице Никитина не будет написано ничего. Он делает что велено, он смотрит что велено, он выходит на продол и строится, становясь по стойке смирно, столько раз, сколько захочет администрация. Здесь в «Покрове» в этом нет ничего необыкновенного, если бы не одно «но».

У Никитина на коленях наколки — звёзды. Что по тюремным понятиям означает: «Не встал на колени». И в тот короткий период, когда со мной ещё не запретили разговаривать, вышло так, что я с ним перекинулся парой фраз. Выяснилось, что он изначально сидел не в лагере, а в колонии-поселении (и статья у него, кстати, «ерундовая» — ДТП с тяжкими последствиями), это самый лёгкий режим лишения свободы. Живёшь по ночам в общежитии, днём ходишь на работу на волю. Разрешается иметь деньги и т. д.

Так вот, его с этого посёлка «перережимили» в наш лагерь. А для этого надо, чтоб тебя признали злостным нарушителем режима, несколько раз отправляли в ШИЗО и т. д. Это означает сильнейший конфликт с тюремными властями. «Чем это ты их так достал?» — спрашиваю. Никитин нехотя говорит: «Опера хотели, чтобы я с ними работал, а у меня не было к этому никакого желания».

Ну то есть был человек в «отрицалове», как здесь говорят. А сейчас — вон, молчит и молится. Страшно любопытно, но подробные расспросы не приветствуются. Одно из главных правил: не выясняй. «Зачем выясняешь?» — это слышишь постоянно.

Когда разговаривать со мной запретили, Никитин так же покорно выполнил и этот запрет. Это всеми, и им тоже, без агрессии выполняется. Скажешь: «Отойди» — отойдёт. Скажешь на кухне: «Оставь кипятка» — кивнёт. Там, где приходится ответить «Да/Нет», — ответит. Но общая политика в том, что тебя как бы не замечают.

А Никитин, как мне казалось, ещё и с какой-то досадой на меня смотрел. Объяснимой, впрочем. Вместе со мной в отряд пришёл тройной контроль, дополнительные камеры, режим до буквы и т. д. Никому не понравится такой сосед.

И вот я волочу ноги по продолу, раз за разом проходя мимо Никитина. Он сидит нога на ногу и смотрит перед собой, на каждом круге своей ходьбы я прохожу мимо него два раза, и, когда иногда встречаюсь с ним взглядом, он сразу же отводит глаза вот именно с этим выражением досады. Я прочитываю в этом нечто вроде: «Век бы тебя не видеть, Навальный, откуда ты только взялся на нашу голову».

И внезапно, в момент, когда я в очередной раз прохожу мимо него, он поднимает на меня голову, глядя в упор, — ясно, что хочет что-то сказать.

— Алексей, на, возьми и носи с собой.

Он протягивает мне прямоугольничек бумаги в пластике. Это иконка, вроде тех, что таксисты раньше магнитами на «торпеду» прикрепляли.

Я беру прямоугольничек и смотрю внимательнее, что там. На одной стороне — «молитва Архангелу», написанная, конечно, каким-то псевдославянским шрифтом. Это как обычно. Во