Патриот - Алексей Анатольевич Навальный

И уж не говоря о том, что табличка на моей груди с фамилией, фото и жирной косой чертой «экстремиста» ставит под огромный вопрос заход: «А сейчас, читатели, я вам расскажу, как я стал тем, кто я есть».

Но вот под самым первым снегом, бухая сапогами по асфальту, я решил: да и чёрт с ним. Буду писать как есть, о чём хочется, в той последовательности, которая получается. В конце концов, мало ли мы видели книг, где сюжетная линия идёт от конца к началу, из середины наружу и вообще зигзагами, недоступными для понимания.

Будем считать, что это такая гонзо-журналистика. Только, пожалуй, она у меня погонзее, чем у Хантера Томпсона. У него была машина с открытым верхом и «три тысячи таблеток мескалина, двадцать граммов кокаина» и что там ещё. Не помню точно, хоть и обожаю эту книгу и фильм. Помню, эфир ещё был.

А у меня есть меховая шапка, бушлат, сапоги, тюрьма, охранники и их «активисты», лающие овчарки и всё такое прочее. И если Томпсон явно присочинил кое-что, то у меня всё на 100 % реальное и аутентичное.

А, у меня ещё и Сахаровская премия есть — главная премия в области прав человека. Только что присудили. И я сразу автоматически подумал: у Сахарова была шапка как у меня сейчас. На многих известных его фотографиях он в такой зимней шапке-ушанке.

Видимо, это тоже знак.

Ну и раз уж я увидел знак в снеге, выпавшем в октябре, хотя, очевидно, единственное, что подтверждает октябрьский снег, — «это Россия, детка, здесь холодно», то сама сегодняшняя дата — точно знак.

Я очень хорошо помню, в какой день начал свой тюремный дневничок в «Матросской тишине». Не главу в книгу о прилёте в Москву написал, а именно небольшие тюремные заметки о жизни. Просто для себя, а не для публикации. 21.01.21. Потому что с этого и начал: жалко, что такая красивая цифра пропадёт, пожалуй, начну дневник.

А сегодня 21.10.21. Ну символично же, согласитесь.

Если что, я не сумасшедший и не помешанный на знаках и символике. И не очень суеверный даже. Разве что не люблю передавать через порог. Не люблю, когда Юля обходит столб с разных со мной сторон во время прогулки. Ещё крещусь на церкви, что явно тоже суеверие для тру-христиан. Делаю это даже скорее для воспитания христианского смирения. Поскольку все, абсолютно все окружающие смеются надо мной, когда я крещусь на золотые маковки рядом (кто не смеётся открыто из вежливости — закатывает глаза, что является, конечно, насмешкой в квадрате), я решил, что это будет моими страданиями за веру на минималках. Ну, типа, вроде этот момент, когда ситуация напоминает тебе: ты делаешь это потому, что ты верующий. Но при этом ног и рук не отрезают, камнями не закидывают, львами не травят.

Поэтому «знакоискательство», обнаруженное в себе за последнее время, конечно, рационально объясняю тем, что уже который месяц один, в окружении враждебном. Общаться со мной запрещено, а те, кто общается, назначены специально, чтобы разведывать мои настроения и планы и стучать на меня. Посоветоваться не с кем, просто по-человечески поболтать тоже (за всё время один был момент — Юля приезжала на длительное свидание и можно было выйти в коридор, шептать друг другу на ухо, чтоб не уловили микрофоны камер, открыто установленных через каждые три метра). Ну вот сознание и пытается найти подтверждение правоты собственных решений, верифицировать их через поиск совпадений или необычных вещей, объявляя их знаками. Кроме того, «знак» реально радостно получать. Это, видимо, тоже психологическая реакция организма на стресс враждебной обстановки.

Раз так много об этом пишу, давайте расскажу о двух моих главных пока «знаках».

Первый. Я тут учу Нагорную проповедь. Первые пару месяцев мне же не давали никаких книг, кроме Библии. А Нагорная проповедь восхитительна, и я подумал: «Раз тут приходится бесконечно стоять в строю и смотреть на стену или забор, дай-ка выучу её наизусть. И пока стою, буду про себя повторять». Там всего 111 стихов, но язык, ясное дело, не современный, и чтобы запомнить прям точно, правильно располагая все эти «ибо» и «кольми паче вас», требуются усилия. К тому же я решил, что торопиться не буду, но постепенно заучу её на четырёх языках: русском, английском, французском и латыни. Забегая вперёд: в результате ювелирной спецоперации, занявшей два месяца, мне удалось получить (по-тюремному «затянуть») сюда 111 карточек, которые сделала по моей просьбе мой пресс-секретарь Кира. У каждой на одной стороне номер строфы, а на другой текст на четырёх языках. Например, 7:20: «И так по плодам их узнаете их» и т. д.

Вот сегодня у меня в кармане пять последних карточек, и, когда добью их, смогу по номеру строфы сразу выдавать текст на русском и английском. Идёт медленно, да и отнимали эти карточки уже у меня, проверяли больше месяца. Видимо, на экстремизм. За это время я всё забыл, пришлось заново начинать.

Ну и вот. Апрель, первые дни голодовки. Довольно тяжело физически, плюс сверху дали команду меня прессовать, чтобы я голодовку прекратил. Зэкам в отряде запретили со мной разговаривать. Разговаривают со мной только дневальные-активисты, и разговор этот заключается в том, что они орут на меня, оскорбляя и угрожая, а я ору на них в ответ, пытаясь превзойти их в оскорблениях и угрозах. Как хорошо, что я много на митингах выступал, теперь орать минут 40 подряд для меня вообще не проблема.

Чтение моей единственной книги — Библии — такое же единственное доступное времяпрепровождение, а заучивание Нагорной проповеди — единственное развлечение. Довольно мрачное в контексте происходящего. Желающих из отряда — я тоже поднимаю руку — ведут в нашу церковь. «Активисты», ходящие за мной по пятам буквально на расстоянии вытянутой руки (напишу ещё об этом, реально классный метод психологического давления), тоже сразу тянут руки, им тоже срочно захотелось в церковь. Но тут наплевать, в храме всё равно все рядом стоят. Пусть стоят.

Приходим, там два зэка. Они и службу служат, и убирают. Закреплены за церковью, в общем. Один постарше, очень важный и даже надменный немного — ну, с церковнослужителями это нередко бывает. Второй молодой и приятный, но на его лице что-то такое, что сразу думаешь: ну этот точно грохнул кого-то, а сейчас грехи замаливает.

Я из вежливости что-то спрашиваю у них, они отвечают, но крайне сухо. Очевидно, запрет на