Борьба за трон. Посланница короля-солнца - Уильям Эйнсворт

роскошные залы, стены которых украшены белым мрамором с орнаментами из цветного хрусталя, а. сквозной потолок поддерживался деревянными раскрашенными и золочёными колоннами. Оконницы были украшены тонкими индийскими занавесами, ниспадавшими на несколько футов от земли, чтобы не закрывать вида.

В конце одной дорожки воздвигнуто красное кирпичное здание.

— Что там делается? — спросил Робэн.

— Это был рабочий дом шаха: мастерские, склады и библиотека, довольно скудная.

— Как, — сказал Робэн, входя в зал, — это библиотека? Но здесь книги отсутствуют.

Действительно, там не было ни полок и никакого признака библиофильства. Проводник улыбнулся и приподнял занавес: за ним обнаружилось углубление в стене, где было в беспорядке сложено большими кучами множество старых книжонок; их названия красовались на обрезах, и все они были очень запылены.

Робэн подумал:

— Мало же читают эти люди!

Лизон было не весело; она оживилась только, когда проходила через отдел предметов, вполне соответствовавших её хозяйственным инстинктам; это был склад сала, жира, трубок и бутылок. В богато убранных складах; освежаемых водоёмами, выбрасывавшими струи благовонных вод, главные управляющие занимались перечислением различных предметов. Углубления в стене и пол, покрытый ковром из золотых и шёлковых нитей, были переполнены флягами различных форм и цветов: здесь были длинные и узкие амфоры с едва вздутым закруглением, стройным горлышком, ручками, соединёнными со станом; там — золочёного хрусталя горшки, коренастые и короткие, как брюхатые дедушки, с руками, согнутыми дугою на животе, и шеей, прятавшейся в плечах; затем — лёгкие кувшины, похожие на девиц прошедшего века, с их тонкими, гибкими талиями, выделявшими округлённость фижм, тогда как их тонкие ручки расходились, как тощие руки молодой девушки, разучивающей менуэт. Все эти фляги были разукрашены, разрисованы, гранены, и солнце заставляло блестеть их грань. Одни были пусты, другие — хранили запас придворного вина.

— Это хорошие вина? — небрежно спросил Робэн, проведя языком по углу своих толстых губ.

По мере того, как проводник называл их, врача глаза сверкали, и он сжимал руку Лизон, как бы находясь под влиянием их совместного общего желания. В кувшинах дремали золотое караминийское, рубиновое ширазское или грузинское вина; одни были закупорены только несколькими лепестками роз, другие — квадратом из красной тафты, с которой свешивалась прикреплённая на шёлковом шнурке восковая печать управляющего складами. Под стеклянным шаром стоял в богатой золотой оправе рог носорога, на золотой ножке: это был кубок шаха, который обыкновенно пил из рога носорога по причине отвращения этого вещества к яду. На потолке и стенах были начертаны изречения.

Робэн успокаивал своё желание тем, что заставлял объяснять их себе. Он записал одно из них в своей памятной книжке: «Удовольствие, полученное от вина, проходит? а головная боль остаётся». В саду они встретились с Мари́ и Флоризой, сопровождаемыми в гарем почётным караулом. Они позвали с собою Лизол, с восторгом согласившуюся сопровождать их.

— Вы нам расскажете всё! — говорил толстый Робэн.

По возвращении оттуда три женщины ничего не могли сообщить особенного, как только прибавить некоторые новые подробности к описаниям гарема, уже столько раз деланным: стены гарема очень высокие, дверь скрыта позади мраморной башни, сады обширны, прекрасные дворцы позолочены, как богатые клетки; они видели залы, отведённые для принцесс императорской крови, где шах осматривает предлагаемых ему новых женщин, озеро, низкий островок, весь в зелени, окружённый золотой решёткой, стаи водяных птиц и лодки, убранные алой тканью. Иностранки посетили уборные и залы отдохновения, где на матрасах, сделанных из листовой ваты, лежали беззаботные красавицы, разодетые в прозрачный газ, улыбаясь лазоревой листве, нарисованной на стенах. Главный зал был великолепен своими мозаиками, внутренними галереями, украшенными наборной работой из душистого дерева, укромными уголками, в которых ковёр представлял обширное ложе с широким одеялом из куницы, зеркалами в стенах и на потолке, решётками из яшмы, деревянными столбами, покрытыми позолотой, хрустальными оконницами в серебряных рамах, гранёными зеркалами в черепаховых рамах, душистыми маленькими водопадами и соответствующими надписями. На одной вазе можно было прочитать: «Тюльпан — моя эмблема; моё лицо горит, а сердце обуглилось».

Над дверью находилась другая надпись: «Если ты меня спрашиваешь, какое зло причиняешь ты муравью, наступая на него, я отвечу, спросив тебя: какое зло сделает тебе слон, пройдя по тебе?»

Странный народ, философствующий на лоне сладострастия, делающий умозаключения среди восточного растления нравов, обращающий удовольствия в назидание и безнравственность в нравоучение!

Стены украшала приятная для глаз живопись, изображавшая сцены, в которых участвовавшие были все одноглазыми. Мари́ спросила причину этого общего одноглазия. Ей объяснили, что персы не должны молиться там, где есть изображения. Изображённая лишь только с одним глазом личность перестаёт представлять собою человека и становится простой фантазией художника, а потому её присутствие не вредит молитве. Этот приём и такого рода объяснение доказывают, что восточные люди отличаются самой изворотливой казуистикой.

Картина, находившаяся пред Мари́, представляла очень распространённое в Персии содержание: вероотступничество шейха Нессауна, допустившего развратить себя христианами, с которыми он ел их кушанье и пил их вино. Дервиш представлен сидящим перед блюдом свинины со стаканом вина в руке, окружённый христианками, разодетыми в подходящие к развратному пиру наряды; внизу находится надпись: «У меня нет более на лице ни одной черты правоверного, христианская собака менее противна, чем я».

Утомлённая Мари́ отказалась осмотреть сто восемьдесят комнат, занятых султаншами, и отведённые всем детям здания, а также помещения, где живут состарившиеся женщины, отвергнутые жёны и вдовы покойных шахов. Она вышла оттуда с чувством омерзения, как от приторного запаха духов, так и от отвращения к этим женщинам, униженным до степени животных, без собственного почина, без воли; ей казалось, что они принадлежат к другому разряду, чем она, и с своей энергичной, отважной, решительной, смелой натурой смотрела на них как на жителей другой планеты.

Наступил вечер, когда они достигли своего дворца, проходя по городу, где оживление уже прекратилось. Лавочники запирали лавки; домовладельцы обходили жильцов, собирая свои дневные доходы, так как в этой стране, для большей безопасности, за наём жилища уплачивалось ежедневно; а мясники посыпали крупной солью доски, на которых разрубали говядину, чтобы ночью нечестивые, бродячие собаки, привлечённые запахом крови, не осквернили их.

Мари́ была озабочена. Она не обедала под предлогом, что посещение гарема её утомило, и отправилась в свои комнаты. В сущности, Мари́ переживала нравственный переворот: она боролась со склонностью, которую питала к Жаку. Ей казалось, что эта зародившаяся любовь была оскорблением памяти Жана, со смерти которого прошло уже восемь месяцев. Расстроенная этим положением натянутости и сопротивления, она сделалась нервной, раздражительной. Она