Тайный воин - Мария Семенова

– Попался, Карман? – приговаривали мужики. – Кончилось раздолье, нынче на кобыле поездишь!

Согнутый в три погиба вор невнятно кричал, правился. Ему никто не верил, конечно. Как из-под земли выросли стражники в одинаковых, синего сукна свитах и таких же колпаках с красными, заметными околышами. Забрали Кармана, смазали по сусалам, чтоб замолчал. Увели.

Ворон сделал к единоверцам шаг, сделал другой… на третьем повернулся и споро заспешил прочь, пытаясь не сорваться на бег. А не ешь на чужом торгу лакомства, неизвестно кем приготовленные! Боком выйдут!..

Он вбежал в сырые каменные закоулки, уже мало что замечая кругом, напрочь позабыв всякий стыд. Рука дёргала гашник, там же пребывала и вся душа. Некогда чистый подклет, где стояли бочки с репнёй, грибами и рыбой, где хранились до нового урожая редька и яблоки, теперь был загажен так, что не вдруг ногу поставишь. И отовсюду смердело, хоть совсем не дыши, а куда денешься?

Сунувшись в очередной зауголок, Ворон чуть не налетел на мужчину и женщину. У неё бабьи косы зазорно свисали из-под волосника, по щекам размазались пятна дешёвых румян. Непутку мял, тискал, вжимал в стену кряжистый мужик в шубе с воротом из собачьих хвостов. Ворон шарахнулся, рванул прочь, заскочил ещё в какую-то совсем глухую камору…

Тут уже осталось только погибнуть. Ворон бросился в угол… Проклятый блин покидал тело судорожными, мучительными толчками. Перед глазами вдруг начало меркнуть, поплыли тёмные пятна. Опёнку взгадило, пришлось ещё и нагнуться, он понял, что до конца дней своих вовсе никакой снеди в рот не возьмёт… Желудок чуть не выскочил вон заодно с отвергнутой пищей, но постепенно дурнота отпустила. Страдалец кое-как отдышался, утёрся, встал, поправил одежду. Огляделся.

Стену напротив украшал выцарапанный рисунок. Голая баба во всей славе зрелого женства, изрядно приукрашенного чьим-то несытым воображением. Впрочем, тот, кто здесь трудился, не просто похабничал. Рядом с пышной красавицей был изображён сам рисовальщик. Да не в любовной ярой готовности, а заневоленный и несчастный, привязанный к наклонной скамье. Палача с кнутом неведомый обречённик изобразить не успел, зато присутствовала строка андархской скорописи:

«Станет эта кобыла брачным ложем моим…»

Вече

Маленький ученик жреца всё-таки отстал от своих. Он знал: благочестный вновь опечалится, будет журить. А Люторад обзовёт бестолочью. Спросит, не соскучился ли безымянный по родной вольке. Придётся каяться, опускать винную голову, но… мыслимо ли не застрять у лобного места, не заворожиться умением плотников, возводящих почестную лавку для кутных старшин?

Думающие большаки выходили советоваться с господином Шегардаем лишь по самым важным делам. Третьего дня люди видели, как в город – с окольными и на гнедом коне! – въехал важный вельможа. Взял место в самом чистом постоялом дворе. Порывался выдворять оттуда всех иных пожильцов. Молва уже разнесла имя красного боярина и то, что у него успел перебывать весь городской почёт. Ныне, стало быть, решились объявить дело. Послушать, что народ скажет.

Заботы волостелей не слишком занимали безымянного ученика. Счастье было в ином: дюжие древоделы вынесли к лобному месту резные древние доски и сопрягали их, бережно сплачивали ударами киянок. Выступ находил вырез, зуб входил в паз… беспорядок на глазах сменялся порядком осмысленного целого. Всякий раз, видя подобное, мальчик отрешался от суеты окружающего, замирал открыв рот, принимался мечтать. Что-то стучалось в рассудок, просилось на свет, обещая чудо и радость… увы, слишком невнятно. Вглядишься попристальней – ускользнёт, как растаявшая снежинка с ладони.

– Можешь ли гораздо, Другонюшка, – промолвил негромкий голос над ухом.

Унот вздрогнул, обернулся. Сзади стоял долговязый парень с лыжами и кайком, притороченными за спиной. Широкие запястья, гибкая, подвижная сила… Был бы сущая гроза, кабы не улыбка. Парень сказал ещё:

– Я тебе, Другонюшка, привет принёс от родимцев.

Отрок тотчас забыл и свои мечты, и знатную лавку.

– От мамы? Как ей можется?.. – Опамятовался, повёл рукой. – Да что ж стоим, идём к нам, в дом Милостивой… Присядешь с дороги, поешь! Ты сам откуда, желанный?

Парень расплылся ещё веселее, сощурил впрозелень голубой глаз:

– Я-то? А из Нетребкина острожка.

Было видно, как Другоня под платком лишь безмолвно пошевелил губами. Уговорное слово объявляло тайного посла Наказующей. Его ни о чём нельзя больше спрашивать. И к себе вести тоже нельзя. Можно лишь слушать, что скажет. Помогать, если велит. Ему – воля!

Моранич спустил наземь укладку, стал развязывать короб. Вспомнил, запустил руку в поясной кошель.

– Вот, покуда на памяти… меньшой братишка готовальничек передал.

Другоня принял воробу, глаза ни с того ни с сего защипало, пришлось жмуриться и моргать.

– А вот от матушки, чтобы с городских снедей живот не схватило.

В руки лёг промасленный свёрток, пахнущий домом.

– Сучилища ваша, – продолжал необыкновенный моранич, – сама бела, на боку пятно жёлтое…

– Звонка? – испугался Другоня. – Как она, старёхонькая? Жива ли?

Ворон рассмеялся:

– Щенков родила на ветхости дней. Сказывают, от Парата. – Не стерпел, хвастнул: – Отик твой моему… – Осёкся, выправился: – Вечорась подарил одного.

Другоня решился посмотреть ему в глаза, попросить:

– Ты… ты щеня береги… Мамонька моим рожденьем с белым светом прощалась, а у Звонки молоко взяло пошло, подложили ей к брюху, тем и окреп.

Ворон любопытно спросил:

– Малый при старце… тот, что вора кричал… Он тоже во имя Владычицы безымянный?

– Что молвишь, желанный, ему никак нельзя рожоное имя слагать, – испугался Другоня. – Это Лютомера Краснопева святого родной сын, Люторад!

Ворон покачал головой, подивился:

– Что ж он недовольником ходит, точно ему сапоги жмут?

Унот даже оглянулся на всякий случай. Озорно блеснул глазами, хихикнул:

– Он… а он правда недовольник. На служение хочет, в след отца. А старец всё не пускает. Говорит, Люторад недоволен в праведном деле, искусства жреческого не постиг.

Ещё старшему ученику без конца досаждал «собачий выкормыш», но об этом поминать не стоило. Чего доброго, мама проведает, загрустит.

– У нас тоже такой есть, – весело отозвался моранич. – Слышь, правду, что ли, бают, будто после Беды люди в город бежали, а тут от них затворились?

Другоня опустил взгляд. Эту старину в Шегардае редко вспоминали, стыдились.

– Правду.

– И то не врут, что твой старец…

Другоня улыбнулся:

– Не врут.

Жрец, тогда уже весьма почтенный годами, велел крепким унотам спустить себя со стены. Пошёл к беженцам… И с ними встал, обнажив белую голову, у чтимых Последних ворот, видевших святую царскую милость. Долго, сказывают, стоял… Однако шегардайцы усовестились. Вынули запорный брус из проушин – да так обратно и не вложили. Вытесали из него основание для знатной скамьи, чтоб память была.

– Я бы поклониться подошёл, – сказал Ворон. – Но куда, мне в острожок обратно бежать.

Другоня рассудительно кивнул. Орудий воинского пути он знать не знал и ведать не ведал. Только то, что они бывали страшны.

Народ тем временем зашумел, стал тесниться. На площадь, стуча посохами, важной чередой вступали большаки. Кутные, ремесленные, от купцов. И жреческие, конечно, ибо в городе продолжали чтить немало Богов. Круг Мудрецов давно присоветовал отдавать Моране первый поклон, но где Круг, а где Шегардай!

Ворона и Другоню оттёрли в разные стороны. Дикомыт поспешно вскинул на плечи кузов, хотел было протолкаться к малышу, но оставил. Учитель ему не велел особо тереться подле единоверцев. Незачем. Тайный воин Владычицы должен быть тайным. А у Ворона и так пока не особенно получалось.

– Внемли, добрый господин Шегардай! – громыхнул над людским множеством голос Окиницы, старейшины рыбаков. Мужичонка он был не из самых видных, щуплый и кривоногий, зато голос – на троих рос, одному достался, зычный, гулкий. Ещё бы, кричавши-то с лодки на лодку. – Внемли и рассуди, господин Шегардай! Бьёт тебе челом красный боярин Болт Нарагон, посланник Высшего Круга!

«Нарагон?..»

Глаза округлились, дикомыт вытянулся как только мог. Сзади ругнулись, обозвали волопёром, он не услышал. Какой там шегардайский почёт, какое державной важности дело, столь гордое, что лишь красному боярину рука его оглашать! Ворон постиг только то, что сейчас увидит брата учителя. Единственного уцелевшего.

Вот появился…

До чего же похож!.. И – ни капельки не похож…