Тайный воин - Мария Семенова

Площадь выдохнула одной грудью. Карман глухо охнул, замолчал, вместо него тонким голосом вскрикнул Заплатка. На белой спине вора, от правого плеча к левому боку, вздулась горячая полоса.

Темрюй сделал ещё движение. Кнут мягко побежал волной, выложил хвост ему на ладонь. Палач осмотрел его, отпустил. Стал отходить, забирая в сторонку, чтобы хлестнуть накрест.

– Поделом Карману, – слышались голоса. – Скольких обидел!

– Богатеев от бедных не отличал, на сиротский грош зарился.

– Ловили его, рёбра считали, а толку?

– Из наших рук уходил, от Правды не увернётся.

– Другим крадунам будет наветка. Попомнят, когда к чужой мошне руку потянут.

– И то добро, что стойно терпит, святого дня не бесчестит.

– Вдругорядь украдёт – с прибавкой получит.

– Отик, за что…

Темрюй ударил. Карман страшно дёрнулся, заскулил и затих. Палач подобрал кнут, осмотрел, смахнул горстью кровь. Начал медленно отходить.

– А верно, желанные, что старец просил вполплети драть, да не послушали его?

– Старец, он святой, ступит – снега не примнёт, мы же земной заботой живём.

– Крепче бей! – хрипло заорали слева.

Ворон покосился, увидел мужика в шубе с оплечьем из собачьих хвостов, подивился. «У него ворюга этот тоже что-то стащил?..»

– Жаль Кармановой спины, – говорили кругом, – и Заплатку жаль, а своих детей жальче.

– Этот поднимется, хуже отца станет.

– Куда ему! Как есть полудурье.

– За что они тебя, отик…

Казнь длилась. Торжественная, неторопливая. Послушная змея в руке палача со свистом и треском обрушивалась на беззащитное тело. Рубила крест-накрест. Взлетала, свивалась, возвращала сгиб хвоста в хозяйскую ладонь. Темрюй обтирал кожаное лезвие, придирчиво оглядывал: не размягчилось ли. Снова начинал отступать.

Позоряне вслух считали удары. Смеялись, давали советы палачу. Подбадривали и хвалили Кармана. Объясняли детям: вот он, закон; вот как муку по делам своим надлежит принимать. Слушали седобородых, помнивших бичевания не то что при Эдарге – при отце его Йелегене, то ли в шутку, то ли взабыль прозванном Йелегеном Третьим.

– Когда Мышляя с Комягой взяли на разбое…

– Четыре!

– Комяга ещё и девку снасилил.

– Обоим, стало быть, всыпали по полсотни. Чтоб неповадно.

– Пять!

Опёнок смотрел, как пропитывались чёрной кровью штаны вора, съехавшие ниже бёдер. Куда денешься, виделись плечи Ивеня, листки, прилипшие на груди… Казнь, содеянная в Чёрной Пятери, была куда страшней нынешней и кончилась смертью, но она случилась давно. Притом всего один раз.

– Так Мышляя помощник драл, ученик, а Комягу – сам палач, старик Воссила. Люди ему знай пеняли, почитай каждый кричал – хорош мазать, шибче пори!

– Как не помнить! Так и говорили: шум один, а толку не видно.

– Шесть!

«А эти, меча не державшие, каждый торговый день готовы казнить. Да не своими руками. Любому здесь кнут дай, вели пороть – обделается со страху, откажется. А палач, десница закона, у них за последнего человека. Поганым считается…»

– Ну и что? Мышляй ещё Беду встретил, а Комяга помер в ночи.

– За что они тебя, отик…

– Семь!

«Небось и от меня разбежались бы, прознав, как я Кудаша убивал. Который вдову…»

– Восемь!

«Нет, права была мама, когда после торга нас с атей седмицу в избу не допускала…»

– Девять!

«Хотя ездили не в Шегардай, в Торожиху всего лишь…»

– Десять!

– Пóлно!

Темрюй по-прежнему не спеша обтёр кнут. Отвязал наказанного от кобылы. Карман тестом сполз на самый настил. Шевельнулся, кое-как сел. Лицо опухло от натуги и слёз, он по-рыбьи разевал рот, не понимая, на который свет угодил. Палач всё так же невозмутимо облил его из кожаной бутыли чем-то прозрачным. Крадун согнулся, завизжал на всю площадь. Позоряне стали смеяться:

– Не с боли кричем кричит, с одного страху.

– Решил, добавкой потчевать станут?

– Попомним, шабры, доброго царя Аодха! Казнить казнили, пора миловать.

– Благодари, пропастной!

Карман сумел подать голос не сразу.

– Бла… благодарю… покорно… за ум…

Под общий смех и общими силами его спустили с телеги, дали пить, он больше расплескал, чем проглотил. Заплатка подлез под руку отца, хилые коленки сразу сломались. Люди подхватили обоих, повели прочь, весело предупреждая друг дружку о шкодных пальцах недоросля. Израненный Карман еле переставлял ноги, через десяток шагов начал ступать увереннее.

«А я бы выдержал?» – невольно вопросил себя дикомыт. Праздно вопросил, зряшно. Уж ему-то на шегардайской кобыле ездить была никак не судьба. Вот голову здесь когда-нибудь обронить на безнадёжном орудье, это пожалуй. Но кнут? Кнут – для преступателей Правды. Не для тайных воинов, карающих во имя Правосудной.

Телегу с палачом покатили вон с площади, за ней помчались мальчишки. Ворон проводил их взглядом… и понял, что забыл, как назывался подарок, присоветованный гадалкой. Стыдь? Стужа?..

– Эй!

Голос показался знакомым. «Владычица, дай терпенья!..» Ворон повернулся. Так и есть. Сзади стоял маленький поводырь. Сквозь поредевшую толпу протискивались остальные кувыки. Слепой, хромой да третий горбатый.

Ворон молча смотрел, ждал, что скажут.

– Нас, потешников безыскусных, охаять всяк норовит, – мрачно изрёк коротышка. В кулаке у него торчала пыжатка. Он говорил дерзко, но глаза прятал. – Охуждать ума большого не надо… Сам умелен чему?

Ворон ответил не вдруг. Он мог тридцатью тремя способами отделаться от кувык, этому его тоже учили. Но казнь, пусть самая справедливая, оставила душу замаранной. Хотелось умыться. Он взял дудочку. Не самая любимая снасть, но что в руки попало, тем и воюй. Ворон дунул. Пыжатка недовольно засипела.

– Ага! – с видимым торжеством сказал коротышка.

Рано он злорадствовал. Ворон уже обогрел дыханием деревянное тельце, уже начал объяснять дудочке, что можно не только шипеть обозлённой гадюкой, которой наступили на хобот. Можно, оказывается, шептать летучей позёмкой, заблудившейся в тростниках. Горевать лебедем-шипуном, зовущим подругу. Лепетать, словно зыбь Воркуна, бегущая из тумана…

Он трёх строчек словесных для новой песни сложить ещё не успел, а голосница уже была тут как тут, стучалась из небытия, просилась в полёт. Кувыки обступили его.

– Тихо вы там! – неожиданно прикрикнули на них. – Не порно распелись!

У Ворона даже попытались выхватить пыжатку. Он, понятно, не отдал, но играть прекратил: что такое?

– Дайте гудил правских послушать!

В дальнем конце площади ухал бубен, звенели колокольцы, надрывался гудок. И надо всем господствовал пискливый, пронзительный голос, рвущийся сквозь гомон и смех. Пятерушечник, за чью голову учитель конался своей, выходил к лобному месту.

Тарашечка

К самой скоморошне Ворон протискиваться не стал. Вышедшему на развед незачем лишнее внимание привлекать. Толкнёшь кого, а он тебя и заметит. Запомнит. Хватит уже наставленного пальца Люторада, а после – досадливого взгляда дядьки, пытавшегося дудку отнять. Ворон просто дал себя увлечь людскому потоку, стремившемуся к лобному месту. Где-то рядом двигались кувыки. Остановиться пришлось шагах в тридцати от уже установленной занавеси: и видно, и слышно.

Ворон сразу стал искать глазами вожака Брекалу. Или Богобоя, как злыдарю-пятерушечнику было угодно себя величать. Не нашёл. Тот уже скрылся за занавесью. На виду оставались двое помощников в цветных лоскутных балахонах, в колпаках с отворотами и махрами. Один тряс увешанный колокольцами бубен, ловко ударял им о колено, не переставая свиристеть на рожке. Второй прижимал к груди пузатый гудок, водил по струнам шершавыми тетивами лучка.

Эй, народ, готовь полушки,Погляди на пятерушки!Глум творить гораздо будемНа потеху добрым людям!

Ворон начал было притоптывать ногой. Поймал себя, перестал.

Насмешим и позабавим,А кого на ум направим,Чтобы падали с катушек,Посмотрев на пятерушек!

Ворон сообразил наконец: он зря нёсся целую ночь, как на пожар, а потом полдня обшаривал торг, искал хулителей Справедливой. Вот, стало быть, почему Ветер с улыбкой смотрел на его нетерпение. Чем лететь во всю прыть, лучше бы, дурень, поберёг силушку. А пожалуй что и поспал до позднего утра где-нибудь на Горелом носу. Скоморохам не пристало вылезать поперёд веча, перекрикивать торговую казнь. Сами горожане выгнали бы с торга, а то и поколотили. Умные потешники дали отголосить обоим действам. Зато теперь им была полная воля – играй хоть до ночи!