Герман Геринг — маршал рейха - Генрих Гротов

Он поставил Штамера в известность — чем поначалу привел в изумление уравновешенного господина, но потом вызвал у него одобрение, — что не намерен оправдывать себя в суде тем, что слепо следовал за Адольфом Гитлером, и, как его ближайший помощник, несет вину за все приказы, которые отдавались от его имени. Видимо, он чувствовал, что в каком-то смысле представляет на скамье подсудимых Гитлера, и поэтому было тем более важно произвести на мир должное впечатление.

— Для Гитлера не было трусостью совершить самоубийство, — сказал он как-то Келли. — Ведь он же являлся главой германского государства. Я просто не могу представить Гитлера сидящим в такой вот камере в ожидании суда за военные преступления. Хотя он под конец возненавидел меня, фюрер все равно остается для меня символом Германии. Даже японцы настояли на том, чтобы их микадо не отдавали под суд. И мне лучше испытать любые последствия, чем видеть Гитлера живым здесь, перед иностранным судом. Это совершенно немыслимо.

24 октября один из обвиняемых нацистов, руководитель Германского трудового фронта Роберт Лей, был найден задушенным в своей камере. Он сделал петлю из кусков полотенца и привязал ее к канализационной трубе. В своей предсмертной записке Лей, который незадолго до этого в разговоре с Гилбертом подавленно признавался, что ему ничего не известно о преступлениях, перечисляемых в предъявленном ему обвинении, написал, что он больше не в силах выносить чувство стыда.

Администрация тюрьмы скрывала его самоубийство от остальных заключенных, и только 29 октября полковник Эндрюс распространил записку, в которой просто говорилось, что он умер. Но Геринг догадался, что это было самоубийство, благодаря тому что усилился надзор за камерой снаружи и участились обыски. Когда доктор Гилберт сообщил ему о смерти Лея, Геринг сказал:

— Пожалуй, хорошо, что он умер, потому что у меня имелись серьезные опасения относительно его поведения на суде. Он всегда был очень легкомысленным — постоянно произносил такие нелепые и напыщенные речи.

Теперь он начал беспокоиться о душевном состоянии других нацистских лидеров.

— Надеюсь, что Риббентроп не сломается, — сказал он. — За солдат я тоже не боюсь — они умеют себя вести. Но Гесс — он безумен. Он уже давно был сумасшедшим.

Гилберт упомянул о покушении на жизнь Гитлера в 1944 году и заметил, что у него сложилось впечатление, что немцы желали, чтобы оно оказалось успешным, потому что полностью разочаровались в нацистском руководстве.

Геринг фыркнул.

— Не обращайте внимания на то, что немцы говорят теперь! — с явной досадой сказал он. — Это единственное, что меня сейчас совершенно не волнует. Я знаю, что они говорили тогда! Я помню, как народ приветствовал и восхвалял нас, когда все шло чудесно. Я знаю народ слишком хорошо.

Он провел еще один день, продолжая вместе с доктором Штамером работать над ответами по обвинению, и вечером у него было явно хорошее настроение. Разговор зашел о международном характере приближающегося суда и национальностях судей. В какой-то момент у него в глазах мелькнул озорной огонек, и он сказал Келли:

— Если у вас есть один немец — это прекрасный человек, если у вас есть два немца — они организуют какой-нибудь союз, а уж если появляется третий — они начинают войну. Если имеется один англичанин — это, как правило, чудак, двое англичан немедленно создают клуб, а трое образуют империю. Один итальянец — это всегда тенор, два итальянца образуют дуэт, а три означают отступление. Что же касается японцев, то один японец — это тайна, два японца — тоже тайна, ну а три японца, — он сделал паузу перед ударной фразой, — три японца — это тоже тайна! — и мощно затрясся от смеха над своей шуткой.

К этому времени Келли уже был пленен личностью рейхсмаршала и искренне восхищался его острым умом и отношением к ожидающему его неумолимому суду. Наконец он не смог больше сдерживаться и спросил Геринга, почему он всегда использовал свои способности для поддержки Гитлера, даже когда чувствовал, что он действует неправильно, почему никогда не противился даже самым диким его замыслам. Почему он и все остальные приверженцы Гитлера были такими малодушными «йес-мэнами»[26]?

Геринг согласился, что он таким и был, но потом, скривившись, добавил:

— Пожалуйста, покажите мне сегодня хоть одного «ноумэна» в Германии, который бы не лежал в двух метрах под землей.

Позднее он сказал Гилберту:

— Что же касается процесса, то это специально организованное политическое представление, и я уже готов к тому, чем оно закончится. У меня нет сомнений, что пресса будет играть большую роль при вынесении решения, чем судьи. И я уверен, что, по крайней мере, русские и французские судьи уже получили для себя инструкции. Я могу ответить за все, что сделал, и не могу отвечать за то, чего я не совершал. Но судьями являются победители. Я знаю, что мне уготовано. Я уже написал сегодня свое прощальное письмо жене.

Вот в таком настроении он занял свое место на скамье в зале Нюрнбергского суда 20 ноября 1945 года, чтобы предстать там в роли главного военного преступника…

Прощальный жест

…Полковник Бертон Эндрюс, который уже целый год, с октября 1945-го, выполнял функции коменданта Нюрнбергского дворца правосудия, был настроен ни в коем случае не допустить, чтобы кто-нибудь из приговоренных военных преступников, которых он опекал, ушел от виселицы. Он принял различные меры предосторожности и теперь был убежден, что полностью исключил для них всякую возможность «улизнуть».

— Мы изъяли у заключенных все средства, — рассказывал он впоследствии, — убрали от них вообще все предметы, которыми, как считали, они могли лишить себя жизни или использовать для нападения. Из окон были вынуты стекла. Им было запрещено носить ремни и шнурки. На ночь у них забирали очки, чернильные ручки, часы со стеклами — вообще все, чем они могли причинить себе вред. Они находились под постоянным надзором, и все время, пока пребывали в камерах, за ними непрерывно наблюдали. Когда они уходили в зал суда, их камеры тщательно обыскивались. Еду им приносили люди, которые сами были заключенными в этой тюрьме и не имели контактов с внешним миром, за исключением почты, которая просматривалась. На суд они отправлялись в сопровождении охранников. Им не разрешалось разговаривать друг с другом, и они могли общаться только с моим тюремным персоналом, доктором, дантистом и капелланом. Их одежда выдавалась им на суд после того, как они проходили проверку. Их камеры периодически осматривались, кроме этого, время от времени производились неожиданные обыски, когда проверялись и камеры и заключенные сразу. Их тщательно осматривали, когда они мылись, что происходило дважды в неделю. Несколько раз обнаруживались предметы, которые считались запрещенными, — куски стекла, гвозди, проволока, веревка. Я всегда считал, что этих обысков достаточно и никто не сможет утаить ничего, что дало бы ему возможность покончить с жизнью.