Герман Геринг — маршал рейха - Генрих Гротов

«Геринг очень гордился своими физическими данными и своей способностью переносить боль, — написал Келли. — Поэтому ему нужно было только намекнуть, что слабые люди типа Риббентропа (которого он терпеть не мог) в случае отучения их от наркотиков обязательно стали бы требовать доз, а он, Геринг, будучи человеком сильным, не станет просить ничего. Геринг согласился, что это действительно так, и начал искренне сотрудничать в своем лечении».

Когда он находился в критической стадии излечения, у него произошла стычка с полковником Эндрюсом. Учитывая, что половине населения Европы угрожала голодная смерть, полковник не видел причины, почему его пленников надо было кормить сверх нормы. Он также не настаивал и на особо высоком качестве готовки. Наконец Геринг не выдержал и закричал:

— Да я своих собак кормил лучше!

По словам полковника Эндрюса, немецкий военнопленный, который работал там в качестве официанта, немедленно ответил:

— Если это действительно так, то своих собак вы кормили лучше, чем немецких солдат.

Несколько дней спустя, 2 июня 1945 года, Роберт Кропп пришел к Герингу и просто сказал:

— Они отсылают меня.

Американская военная администрация центра решила, что отношения между рейхсмаршалом и его слугой имеют слишком личную основу и что узы взаимной привязанности должны быть разрушены. Кроппа постановили отправить в другой лагерь, а в качестве слуги к Герингу приставили какого-то из немецких пленных.

Это решение было принято в критический для Геринга момент борьбы с паракодеиновой зависимостью, и когда он прощался со своим слугой, у него в глазах стояли слезы. Прощальным подарком Кроппа Герингу была подушка, так как он знал, что тот плохо спит без нее; но два дня спустя, перед тем как уехать, он узнал, что ее у него забрали.

«Когда нас уводили, — вспоминал он позднее, — я увидел рейхсмаршала, стоявшего у окна и смотревшего нам вслед сквозь проволочную сетку».

Дело происходило 4 июня 1945 года, и с тех пор Кропп больше ни разу не увидел своего хозяина.

…Дуглас Келли не только отучил Геринга от наркотиков, он также убедил его сбросить вес. Когда его арестовали, он тянул на 127 килограммов и грустно согласился, что это, пожалуй, слегка многовато для человека с его ростом. Но сам он не предпринимал в этом направлении никаких усилий, пока его и других пленников не известили, что они предстанут в будущем ноябре перед Международным трибуналом в Нюрнберге по обвинению в военных преступлениях. Геринг понял, что это означает. Тем же вечером он написал письмо Эмме, в котором говорил:

«Моя дорогая жена, — я так искренне благодарен тебе за все то счастье, которое ты мне постоянно дарила, за твою любовь и за все; не допусти, чтобы Эдда когда-нибудь рассталась с тобой. Я мог бы бесконечно рассказывать тебе, что ты и Эдда значите для меня и как я в мыслях постоянно возвращаюсь к тебе. Я сжимаю тебя в горячих объятиях и целую твое дорогое милое лицо со страстной любовью. Навсегда твой, Герман».

После этого он сказал доктору, что садится на диету. Он поставил только одно условие: пусть будут привлечены немецкие военнопленные, которые подгонят ему военную форму, когда его вес уменьшится.

«Эта уступка была гарантирована, — пишет Келли, — не столько из-за того, что мы были заинтересованы в имидже Геринга, сколько в связи с тем, что без перешивания на нем перестали бы держаться брюки».

К тому времени, когда Геринг был доставлен на Нюрнбергский суд в сентябре 1945 года, он избавился от тридцати семи килограммов и весил только девяносто. Ежедневные шестичасовые допросы, безвкусная армейская еда и избавление от наркотиков — все это способствовало тому, что он стал здоровее, чем когда-либо — с самых дней первой мировой войны. Его психологическое состояние тоже улучшилось. Казалось, он перестал тревожиться о том, что с ним должно было произойти, и единственным предметом его беспокойства теперь стало только будущее Эммы и ребенка. Геринг был убежден, что ему придется умереть, и уже свыкся с этим. Он написал Эмме:

«Видеть написанные тобой дорогие строки, знать, что твои милые руки касались этой бумаги, — все это и само содержание очень глубоко трогает меня и делает меня в высшей степени счастливым. Иногда мне кажется, что мое сердце разорвется от любви к тебе и тоски по тебе. Это была бы чудесная смерть».

Келли же он сказал:

— Да, я знаю, что меня казнят. Вы знаете, что меня казнят. Я готов.

При этом Геринг не мог согласиться с тем, что он являлся военным преступником. Он отказывался признавать, что союзники имеют какое-либо право судить его.

— Я не признаю законной юрисдикции этого суда, но раз уж они имеют силу, чтобы навязывать свою волю, готов рассказать правду и встретить все, что мне будет уготовано… Герман Геринг — солдат. Я вел войну — это правда. До тех пор, пока каждая нация имеет собственные эгоистичные интересы, следует быть практичным. Я практичный человек. Вместе с тем я убежден, что существует высшая сила, которая распоряжается людьми, несмотря на все их усилия управлять своей судьбой.

Да, повторил Геринг, он знает, что будет казнен, но он уже готов к этому.

— Однако я намерен войти в историю Германии как великий человек, — добавил он. — Если я не смогу убедить суд, то по крайней мере докажу немецкому народу, что все, что я делал, было ради великого германского рейха. Лет через пятьдесят — шестьдесят памятники Герману Герингу будут стоять по всей Германии.

Он помолчал, потом добавил:

— Может быть, маленькие бюсты, но тогда в каждом доме.

…За месяц до начала процесса обвиняемые были размещены по камерам тюремного крыла здания Нюрнбергского дворца юстиции. Им была разрешена только получасовая прогулка каждый день и дважды в неделю душ. Любое общение между ними было строжайше запрещено.

Геринг находился в камере № 5. Как и все остальные, она была размером два метра на четыре и чуть больше двух метров в высоту. В каждой камере имелись умывальная раковина, унитаз со смывом, стандартная тюремная койка с волосяным матрацем, стул, циновка и стол. Чтобы уменьшить возможность самоубийства, камеры были немного переделаны: со стен были сняты все выступающие железяки, удалена вся электропроводка, а стекло в единственном окне заменено на прозрачный пластик. Все было устроено так, чтобы заключенный, исключая те моменты, когда он отправлял свои потребности (тогда были видны только ноги и, может быть, голова), был постоянно и полностью виден охраннику у двери, которому вменялось держать его под постоянным и неослабным наблюдением. По ночам камера освещалась отраженным светом через окошко в двери камеры, и заключенному запрещалось спать с руками под одеялом, даже если ему было холодно.