Женщины Цезаря - Колин Маккалоу

— И с Луцием Коттой, надеюсь. Он хорош для затравки и особенно хорошо работает с Гортензием.

— Ты, конечно, будешь выступать последним.

— Естественно. Часа полтора должно быть достаточно. Если Луций Котта и Гортензий согласятся взять себе меньше часа.

Но когда Цицерон явился к приговоренному в его роскошную, похожую на крепость резиденцию, он обнаружил, что у Гая Рабирия были другие планы организации своей защиты.

Пережитый день состарил беднягу еще больше. Он весь трясся и моргал слезящимися глазами, усаживая Цицерона в удобное кресло в большом, великолепном атрии. Старший консул оглядывался по сторонам, точно деревенщина, впервые попавший в Рим. Сможет ли он сам позволить себе такое убранство в своем новом доме, когда найдет денег, чтобы купить его? Комната так и умоляла, чтобы ее скопировали в консульской резиденции. Чуть поубавить интерьеру хвастливости — и все. Потолок в доме Рабирия был покрыт золотыми звездами, усыпанными драгоценными камнями. Стены украшены панелями настоящего золота. Колонны тоже покрыты золотом, и даже вытянутый неглубокий внутренний бассейн выложен золотыми пластинами.

— Нравится мой атрий? — спросил Гай Рабирий, похожий на ящерицу.

— Очень, — признал Цицерон.

— Тебе жаль, что я не принимаю гостей?

— Очень жаль. Хотя я понимаю, почему ты живешь в крепости.

— Гости — это напрасная трата денег. Я оставляю свое состояние на стенах. Это надежнее, чем в банке, — если живешь в крепости.

— А рабы не пытаются снять немного золота?

— Только если им нравится быть распятыми.

— Да, это их останавливает.

Старик сжал руками львиные головы на концах подлокотников своего позолоченного кресла.

— Я люблю золото, — проговорил он. — Очень приятный цвет.

— Да.

— Значит, ты хочешь меня защищать?

— Да, хочу.

— И сколько ты будешь мне стоить?

У Цицерона чуть было не сорвалось с языка: «Лист золота размером десять на десять было бы неплохо», но он лишь улыбнулся в ответ:

— Я считаю твое дело таким важным для будущего Республики, Гай Рабирий, что намерен защищать тебя бесплатно.

— Стало быть, так.

И это — вся благодарность за бесплатную помощь величайшего адвоката Рима! Цицерон проглотил и это.

— Как все мои коллеги-сенаторы, Гай Рабирий, я знаком с тобой много лет, но я многого о тебе не знаю, — он прокашлялся, — кроме… э… э… того, что молено назвать слухами. Мне нужно задать тебе несколько вопросов, чтобы подготовить мою речь.

— Никаких ответов не будет, так что прибереги силы. Сочини сам.

— Основываясь на слухах?

— Ты имеешь в виду мое участие в делах Оппианика в Ларине? Ты защищал Клуэнция.

— Но я не упомянул тебя, Гай Рабирий.

— И хорошо сделал. Оппианик умер задолго до суда над Клуэнцием. Как можно было узнать, что происходило на самом деле? Ты очень хорошо сплел кружева лжи, Цицерон, вот почему я не против, чтобы ты защищал меня. Нет-нет, совсем не против! Тебе удалось внушить присяжным, что Оппианик убил своих родственников больше, чем, по слухам, сделал Катилина. И все это совершалось им ради наживы! Однако у Оппианика не было золотых стен в доме. Интересно, да?

— Не знаю, — тихо сказал Цицерон. — Я никогда не был в его доме.

— Я владею половиной Апулии. Я — безжалостный человек. Но я не заслуживаю ссылки за нечто, что Сулла заставил делать меня и еще пятьдесят других парней. По крыше курии Гостилия плавала и более важная рыба, чем я. Много имен. Таких, как Сервилий Цепион и Цецилий Метелл. Большинство сидящих на передней скамье были там.

— Да, я понимаю.

— Ты хочешь выступить последним, перед голосованием присяжных?

— Я всегда так делаю. Думаю, первым будет Луций Котта, потом — Квинт Гортензий, а третьим — я.

Но старик возмутился.

— Только трое? — ахнул он. — О нет! Хочешь захватить всю славу себе, да? У меня будет семь защитников. Семерка — мое счастливое число.

— Судьей при рассмотрении твоей апелляции, — медленно и четко произнес Цицерон, — назначен Гай Цезарь, и согласно правилам Главции состоится только одно слушание. Ни один свидетель не изъявил желания дать показания, так что нет смысла проводить два слушания. Так говорит Гай Цезарь. Цезарь дает два часа на обвинение и три часа на защиту. Но если должны будут выступить семь защитников, каждый из нас успеет только разговориться, когда уже придется заканчивать!

— Чем меньше у тебя времени, тем острее должен быть твой язык, — твердо сказал Гай Рабирий. — В этом беда всех вас. Мне нравится слушать голоса ораторов. Но две трети слов, которые вы произносите, лучше не произносить вообще. Это касается и тебя, Марк Цицерон. Болтовня, болтовня.

«Я хочу уйти отсюда! — дико подумал Цицерон. — Хочу плюнуть ему в глаза и сказать ему: ступай, найми себе Аполлона. И зачем я вбил подобную идею в голову Цезаря, приведя в качестве примера неподсудности эту ужасную старую дырку от задницы?»

— Гай Рабирий, пожалуйста, измени свое решение!

— Не изменю. Ни за что! Я хочу, чтобы меня защищали Луций Лукцей, младший Курион, Эмилий Павел, Публий Клодий, Луций Котта, Квинт Гортензий и ты. Соглашайся или не соглашайся, Марк Цицерон, но будет так. Семерка — мое счастливое число. Все говорят, что я проиграю, но я знаю, что не проиграю, если в команде моих защитников будет семь человек. — Старик хрюкнул. — Даже лучше, если каждый из вас будет говорить только одну седьмую часа! Хе-хе!

Цицерон встал и молча ушел.

Но семерка действительно была счастливым числом Рабирия. Цезарь был идеальным судьей, он очень добросовестно проследил за тем, чтобы защита отвечала всем требованиям Главции. У них было три часа. Лукцей и молодой Курион благородно отдали часть своего времени, чтобы Цицерон и Гортензий имели по полчаса. Но в первый день слушание началось поздно и рано закончилось, так что Гортензию и Цицерону пришлось завершить защиту Гая Рабирия в девятый день этого ужасного декабря, последний день службы Тита Лабиена плебейским трибуном.

Собрания в центуриях зависели от погоды, потому что там не было крытого помещения, чтобы защитить всех граждан от палящего солнца, дождя или сильного ветра. Переносить пекло было намного хуже, но в нынешнем декабре — хотя в действительности стояло лето — погода была сносная. Решение отложить слушание обычно принимал председательствующий магистрат. Некоторые настаивали на проведении выборов (слушания в центуриях были очень редки), какой бы дождь ни лил. Наверное, поэтому Сулла перенес выборы с более дождливого ноября на традиционно сухой квинтилий, в самый разгар лета.

Оба дня слушания апелляции Гая Рабирия оказались идеальными: чистое солнечное небо, легкий прохладный ветерок. Это должно было расположить жюри — четыре тысячи человек — к милосердию. У подателя апелляции был такой жалкий вид! Он стоял, кутаясь в тогу и дрожа — замечательная имитация параличного дрожания. Руки, как когти, вцепились в ликтора, приставленного к нему для поддержки. Но настроение жюри было ясно с самого начала, и Гай Лабиен отличился — выступил в качестве обвинителя один и справился за два часа, в заключение продемонстрировав актеров в масках Сатурнина и Квинта Лабиена. Два его кузена громко проплакали весь процесс. В толпе слышались голоса, которые нашептывали первому и второму классам, что их право на суд находится под угрозой, что осуждение Рабирия научит чересчур активных деятелей вроде Цицерона и Катона впредь поступать осмотрительно. Осуждение Рабирия напомнит Сенату, что он имеет право только распоряжаться финансами, улаживать споры и заниматься иностранцами.

Защита очень старалась, но быстро поняла, что присяжные не хотят даже слушать — не говоря уже о том, чтобы плакать от жалости, глядя на маленького старого Гая Рабирия, ухватившегося за свою опору. Когда на второй день слушание началось вовремя, Гортензий и Цицерон знали: чтобы Гая Рабирия оправдали, им необходимо быть на пике. К сожалению, ни одному из них это не удалось. Подагра, бич многих любителей вволю поесть и выпить, не оставляла Гортензия. Кроме того, он вынужден был заканчивать свое путешествие из Мизены со скоростью, которая очень не нравилась большому пальцу его ноги. Свои полчаса он говорил, не сходя с места и тяжело опираясь на палку, что совсем не способствовало красноречию. После этого Цицерон выступил с самой неудачной речью в своей карьере. Он был сильно ограничен во времени и к тому же сознавал: часть из того, что он говорит, должна защитить его собственную репутацию, и Рабирий тут ни при чем.

Таким образом, до окончания дня оставалось еще немало, когда Цезарь объявил жеребьевку, какая из младших центурий (в отличие от старших восемнадцати центурий) в первом классе будет голосовать сначала. Только тридцать одна сельская триба могла участвовать в жеребьевке. Та триба, которая вытягивала жребий, голосовала до начала общего голосования. Затем все приостанавливалось. Ждали, пока сосчитают голоса этой первой проголосовавшей центурии и объявят результат ожидавшему собранию. По традиции, как бы ни проголосовала выбранная сельская триба, результат влиял на общий результат выборов или суда. Поэтому многое зависело от того, какой трибе достанется жребий и каков будет результат. Если это окажется Корнелия, триба Цицерона, или Папирия, триба Катона, — жди неприятностей.