Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

плечи трех несчастных эстотиек. Впоследствии он наполнил этими сведениями, распределив их между персонажами, значительно более длинную сцену, в которой приезд монашки Варвары предоставил автору удобную возможность удовлетворить беспокойное любопытство публики. То был ловкий драматургический прием, но, к несчастью (как это нередко случается с героями, введенными с техническими целями), монашка осталась, и только к концу третьего, предпоследнего действия автору удалось выдворить ее обратно в монастырь.

«Полагаю, – сказал Ван (зная свою девочку), – что ты не желала принимать никаких советов от Марины для своей Ирины?»

«Это привело бы только к ссоре. Ее подсказки всегда сердили меня, потому что она делала их в саркастичной, оскорбительной манере. Я слышала, что птицы-матери доходят до невротических припадков ярости и глумления, когда их бесхвостые беднячки медленно учатся летать. Увольте. Вот, кстати, программка моего провала».

Ван пробежал список исполнителей и действующих лиц и обратил внимание на две занятные детали: роль офицера-артиллериста Федотика (комедийный орган которого состоял из постоянно щелкающей камеры) исполнял «Ким (сокращение от Яким) Эскимософф», а некто по имени Джон Старлинг играл Скворцова (секунданта на довольно любительской дуэли в последнем действии). Когда он между прочим заметил, что у Старлинга самая подходящая для такой роли фамилия (скворец по-английски «starling»), Ада густо покраснела, точь-в-точь как в Прежние Времена.

«Да, – сказала она, – Джон был очень милым юношей, и я слегка увлеклась им, однако он не вынес волнений и разлада: еще с отроческих лет он был puerulus жирного балетмейстера Делягилева и в конце концов покончил с собой. Видишь (“румянец сменился матовой бледностью”), я не скрываю ни единого пятнышка того, что рифмуется с Пермью».

«Вижу. А Яким —»

«Ох, с ним ничего».

«Нет, я имею в виду, Яким-то хотя бы не делал, как его рифменный тезка, снимков твоего брата, обнимающего свою девочку? В роли Зара д’Лер».

«Не могу сказать. Припоминаю, что наш режиссер не возражал против небольшой комической разрядки».

«Заря en robe rose et verte, в конце первого действия».

«Кажется, я слышала щелчок за кулисами и здоровый смех в зале. Вся роль бедняжки Старлинга сводилась к тому, чтобы, сидя в лодке на реке Каме, крикнуть из-за сцены, подавая сигнал моему жениху, что пора идти на дуэльную поляну».

Но перейдем теперь к нравоучительной метафорике друга Чехова, графа Толстого.

Мы все знаем эти старые платяные шкапы в старинных отелях субальпийской зоны Старого Света. Сперва открываешь их с величайшей осмотрительностью, очень медленно, в тщетной надежде приглушить душераздирающий скрип, нарастающий крик, издаваемый дверцей на половине своего пути. Однако вскоре обнаруживаешь, что если дверцу открывать или закрывать одним быстрым и решительным движением, то кошмарные петли будут застигнуты врасплох и торжествующая тишина останется нерушимой. Несмотря на редкостное и яркое блаженство, которое охватывало и наполняло их (и мы подразумеваем здесь не один лишь розовый узор Эроса), Ван и Ада знали, что некоторые воспоминания следует держать взаперти, дабы они не терзали каждый нерв души своими жуткими стонами. Но если быстро провести операцию, если неизгладимое зло упомянуть промеж двух мимоходом сказанных колкостей, то есть надежда, что анестетик самой жизни смягчит страшную боль в процессе распахивания ее створки.

Время от времени она проходилась насчет его постельных грешков, хотя обычно старалась о них не вспоминать, молчаливо намекая на то, что рассчитывает на такую же снисходительность в отношении ее собственной слабости. Он был любознательнее Ады, но едва ли мог почерпнуть из ее уст больше того, что знал из ее писем. Своим поклонникам Ада приписывала все те свойства и недостатки, которые нам уже были известны: неуклюжесть исполнения, скудость и тупость; для себя же она не оставляла ничего, кроме легкого женского сострадания и таких соображений гигиены и здравомыслия, которые ранили Вана сильнее дерзкого признания в страстной неверности. Ада решила подняться над окаянством его и своих плотских грехов: эпитет казался едва ли не синонимом «идиотских» и «скотских», а потому не был представлен в невыразимом загробном мире, в существование которого наши молодые люди верили безмолвно и робко. Ван старался следовать той же логике, но не мог забыть позора и муки, даже когда достиг высот счастья, которых не знал и в самый светлый час перед своей самой мрачной порой в прошлом.

10

Они приняли все мыслимые меры предосторожности – и всё понапрасну, ибо ничто не в силах изменить окончания этой главы (уже написанной и добавленной к остальным). Адрес Вана не был известен никому, кроме Люсетты и агентства, пересылавшего ему и Аде корреспонденцию. У любезной фрейлины при банке Демона Ван выведал, что отец вернется в Манхэттен не раньше 30 марта. Они никогда не выходили и не возвращались вместе, договариваясь о встрече в Библиотеке или в большом универсальном магазине, откуда и начинали свои дневные прогулки – и надо же было так случиться, что в тот единственный день, когда они нарушили это правило (Ада застряла в лифте на несколько панических минут, а он беспечно сбежал вниз по лестнице с их общей вершины), Вана и Аду заметила старушка Лачетри, проходившая мимо парадного их дома со своей маленькой рыжевато-серой собакой, длинношерстным йоркширским терьером. Синхронная ассоциация была мгновенной и точной: она давно знала обе семьи и теперь охотно внимала скорее трепету, чем трепотне Ады, сообщавшей, что Ван очень кстати оказался в городе, когда она вернулась с Запада; что Марина здорова; что Демон находится то ли в Мехико, то ли в Химерико; и что у Леноры Коллин такой же очаровательный питомец с таким же очаровательным пробором вдоль спины. В тот же день (3 февраля 1893 года) Ван еще раз задобрил швейцара, и так уже раздобревшего от щедрых подачек, и велел ему на все вопросы любых посетителей (и особенно вдовы дантиста с похожей на гусеницу собачкой) относительно Вина или Винов отвечать кратким заверением в полном своем неведении. Единственным персонажем, не принятым ими во внимание, был старый негодяй, обыкновенно изображаемый в виде скелета или ангела.

Отец Вана только что покинул один Сантьяго, чтобы осмотреть последствия землетрясения в другом, когда из ладорского госпиталя пришла телеграмма, что Дан при смерти. Он немедленно вылетел в Манхэттен – очи сверкают, крылья свистят. В его жизни осталось не так уж много вещей, которым он придавал важность.

В аэропорту залитого лунным светом белого городка на севере Флориды, который мы называем Тентом, а матросы Тобакова, заложившие его, называли Палаткой, и в котором из-за поломки двигателя ему пришлось пересесть на другой аэроплан, Демон по междугородней линии снесся с госпиталем и получил от необыкновенно обстоятельного д-ра Никулина (внука великого родентолога Куникулинова – никак мы не избавимся