Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

года, а именно на бабочек – самочку воловий глаз, в центре правой панели, и крапивницу в срединной панели, показанную так, как будто она просто сидит на цветке – заметь это “как будто”, ибо здесь две наши обожаемые девочки преподают нам урок точного знания, поскольку они утверждают, что художник изобразил не ту сторону бабочки: если смотреть на нее в профиль, как она показана на картине, то мы должны видеть испод ее крыльев, однако Босх, по-видимому, нашел крылышко или пару крыльев в угловой паутине своего окна и скопировал их более красочную внешнюю сторону, изображая свое вывернутое насекомое. Я хочу сказать, что мне плевать на эзотерическую подоплеку, на стоящий за мотыльком мотив или миф, на препаратора шедевров, заставляющего Босха выражать тот или иной вздор своего времени, у меня аллергия на аллегории, и я нисколько не сомневаюсь, что он просто наслаждался, скрещивая случайные фантазии из одного только удовольствия от контура и цвета, и то, что нам следует изучать, говорил я твоим кузинам, это именно радость зрения, ощущение и вкус клубничины размером с женщину, которую ты обнимаешь вместе с ним, или изысканный сюрприз необычного отверстия – но ты не слушаешь меня, ты ждешь, когда я уйду, чтобы проникнуть в ее освежающий сон, о, счастливое чудовище! A propos, я не успел оповестить Люсетту, она где-то в Италии, но мне удалось проследить Марину до Цицикара, – флиртует там с епископом Белоконска, – она прибудет сегодня ближе к вечеру, облаченная, конечно, в pleureuses, ей очень к лицу, а потом мы отправимся в Ладору à trois, потому что не стоит —»

Уж не одурманен ли он каким-нибудь ярким чилийским наркотиком? Этот поток просто неудержим, обезумевший дух, говорящая палитра —

«– нет, правда, не стоит тревожить Аду в ее Агавии. Он – я говорю о Вайнлендере – десцендент, д, е, с, ц, е, н, одного из тех великих варягов, которые покорили Медных Татар или Красных Монголов, или как их там, которые, в свою очередь, одолели каких-то еще более ранних Бронзовых Всадников – до того, как мы ввели нашу русскую рулетку и ирландскую мушку в один прекрасный день в истории западных игорных домов».

«Мне ужасно, мне необыкновенно жаль, – сказал Ван, – что дядя Дан умер и что вы, сэр, так взволнованы, но кофе моей подруги остывает, и я не могу ввалиться в нашу спальню со всей этой инфернальной параферналией».

«Ухожу, ухожу. В конце концов, мы не виделись – с каких же пор? С августа? Во всяком случае, я надеюсь, что она красивее той Кордулы, которая была у тебя здесь раньше, мой вольный волокита!»

Может быть, волатина? Или драгонара? От него определенно несет эфиром. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, уходи.

«Мои перчатки! Плащ! Благодарю. Могу ли я воспользоваться твоим ватерклозетом? Нет? Хорошо. Найду другой где-нибудь. Присоединись ко мне, как только сможешь, и мы встретим Марину в аэропорту около четырех, а затем помчим на поминки и —»

И тут вошла Ада. Не голая, о, нет; в розовом пеньюаре, дабы не смущать Валерио, вошла, по-домашнему расчесывая волосы, сладкая и сонная. Она совершила ошибку, воскликнув «Боже мой!» и бросившись обратно в сумрак спальни. Все было потеряно в один этот секундный промельк.

«Или лучше – приходите немедленно, вы оба, потому что я отменю свою встречу и прямиком отправлюсь домой». Он говорил или думал, что говорит, с тем самообладанием и отчетливостью речи, которые так пугали и гипнотизировали бездельников, хвастунов, болтливого маклера, провинившегося школьника. Особенно теперь – когда все полетело к чертям собачьим Еруна Антонисона ван Акена и molti aspetti affascinanti его enigmatica arte, как Дан с последним вздохом объяснил доктору Никулину и медицинской сестре Беллабестии («Бесс»), которой он завещал кипу музейных каталогов и свой второй по качеству катетер.

11

Драконий наркотик выветрился; его неприятные последствия сочетают упадок сил с некоторой однотонностью мысли, как если бы из сознания исчезли все краски. Демон в сером халате лежал на серой кушетке своего кабинета на третьем этаже. Его сын стоял у окна, спиной к молчанию. Ада, приехавшая вместе с Ваном несколько минут назад, ждала в обитой камчатой тканью комнате этажом ниже, прямо под кабинетом. В соседнем небоскребе, как раз напротив кабинета, было отворено окно, за которым человек в фартуке устанавливал мольберт и наклонял голову в поисках нужного ракурса.

Демон начал так:

«Я настаиваю, чтобы ты смотрел на меня, когда я с тобой разговариваю».

Ван понял, что судьбоносный разговор уже идет в сознании его отца, поскольку требование прозвучало так, словно Демон сам себя перебил, и в ответ, слегка поклонившись, сел у стола.

«Однако, прежде чем я сообщу тебе об этих двух обстоятельствах, я хочу знать, сколько вы, сколько это…» («тянется», хотел он, вероятно, закончить, или как-нибудь в том же банальном роде – но если на то пошло, разве не все концовки банальны – петля, железное жало Нюрнбергской Старой Девы, пуля в лоб, последние слова, произнесенные в новеньком ладорском госпитале, падение с тридцати тысяч футов в пустоту, принятую за уборную самолета, яд из рук собственной жены, ожидание толики крымского гостеприимства, поздравление господина и госпожи Вайнлендеров —)

«Без малого девять лет, – ответил Ван. – Я совратил ее летом восемьдесят четвертого года. Не считая одного случая, у нас не было близости до лета восемьдесят восьмого года. После долгой разлуки мы провели вместе одну зиму. В общем, я полагаю, что обладал ею около тысячи раз. Она – вся моя жизнь».

В ответ на его хорошо отрепетированную речь последовала долгая пауза, вроде ступора сценического партнера.

Наконец, Демон продолжил:

«Второе обстоятельство может тебя ужаснуть даже сильнее первого. Я отдаю себе отчет в том, что оно доставило мне гораздо более глубокое беспокойство – морального, конечно, а не материального свойства, – чем случай Ады, о котором ее мать в конце концов сообщила кузену Дану, так что в некотором смысле —»

Пауза с потаенным журчанием.

«Я расскажу тебе о Черном Миллере как-нибудь в другой раз; не сегодня; слишком по́шло».

(Жена д-ра Лапинера, урожденная графиня Альп, не только бросила мужа в 1871 году, сойдясь с Норбертом фон Миллером, поэтом-любителем, русским переводчиком в итальянском консульстве Женевы и профессиональным контрабандистом неонегрина – встречается лишь в Вале, – но и поведала своему сожителю мелодраматические подробности уловки, которую добросердечный доктор счел благом для одной дамы и благословением для другой. Разносторонний Норберт изъяснялся по-английски с экстравагантным акцентом, бесконечно восхищался богачами, и когда упоминал имя, не мог удержаться, чтобы не сказать о таком человеке, что он, дескать, «неумоверно богат» – в благоговейном любовным упоении откидываясь на спинку стула и разведенными напряженными