У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич

- Ты че, Настя, совсем сдурела? Че ты тут делаешь?

- На море смотрю... слушаю, -- виновато проговорила Настя.

- Чего-чего? — искренне удивился Борька.

- Море слушаю... — смущаясь, объяснила Настя. — Там словно кто-то живой дышит. Ты вот послушай…

И они сели рядом, стали слушать. Борька молчал, сидел неподвижно. Море тяжко вздыхало, бежала по мелкой ряби, ломалась зеленая лунная дорожка, похрюкивала, шуршала в пене прибоя галька, и ощущение вечной, непреходящей жизни налетало на них с порывами ветра, с этими тяжкими вздохами. Борька вдруг обнял Настю и прижал к себе. Так и сидели они, внимая и впитывая.

- Он после этого даже больше любить меня стал, — рассказывала Настя. — Я это сердцем чувствовала, не веришь?

- Да ты рассказывай, что стряслось, — ответил Робка. — Начала так издалека, что конца не видно.

- Да что конец... что конец? — Губы у нее опять задрожали, она проглотила слезы. — Мы так хорошо жили, что мне даже страшно становилось. Не может же все время так хорошо быть, думаю, что-то плохое обязательно должно случиться... А он такой замечательный все время был, ну просто на себя не похож.

И не пил совсем. Говорил, курить брошу. Говорил, давай здесь всегда жить? На кой черт нам эта Москва — большая деревня. Купим дом, прямо на берегу моря, тут, говорит, продаются, я разнюхал, и будем жить.

Я спрашиваю, на какие деньги, Боря? А он смеется, в Москву приедем, я магазин подломлю в последний раз — на все хватит, и на дом, и на прожитье... Ох, Роба, Роба... — Она замолчала, прикусив губу, и в глазах у нее блеснули слезы.

- Да ты рассказывай, рассказывай…

Как она ждала чего-то плохого, так и случилось.

Да нет, не плохое, а самое страшное, что может быть.

Пошли они как-то с Борькой на базар фруктов купить.

На базаре все и произошло. Какой-то подвыпивший матрос пристал к Насте. Пока Борька выбирал персики, он успел облапить Настю, за задницу схватил и за груди.

Предлагал пойти с ним. Настя стала вырываться, но матрос сильный попался, скрутил ее железными лапами и ведет с базара, уговаривает ласково, а сам за все места хватает.

Народ на них — ноль внимания, подумаешь, делов-то, матрос деваху свою уговаривает. И тогда Настя закричала, Борьку позвала. А Борька сам уже искал ее.

Тут все и началось. Они схватились прямо на базаре.

Толпа обступила их, но драке никто не мешал, даже боялись помешать — настолько свирепо дрались эти двое парней. Настя кидалась, пыталась их разнять, но ее отшвыривали, и драка продолжалась. Борька стал одолевать. Матрос, обливаясь кровью, один раз упал, потом другой раз. Борька и сам был весь в крови, но такая в нем кипела дьявольская ярость, что матрос начал сдавать. Он упал в третий раз, поднялся, шатаясь, и вдруг кинулся к торговому прилавку, на котором были навалены дыни, схватил лежавший там нож и пошел на Борьку. Толпа загудела, абхазцы, грузины, армяне осуждающе зацокали языками, закачали головами, но вмешиваться опять никто не стал. Борька видал ножи и пострашнее, совсем не испугался, рванулся матросу навстречу. Как так получилось, никто и понять не смог, все произошло в считаные секунды — матрос взвыл от боли, а нож оказался в руке у Борьки, и он всадил его по самую рукоятку матросу в спину. Как раз напротив сердца. Тот умер мгновенно. А Борьку взяли прямо на базаре, на площади перед входом. Прибежали трое милиционеров-абхазцев, скрутили его и увели. У входа уже стоял «воронок». Матрос оказался местным, гагринским, русским. Приехал домой на побывку, на пять суток. Настя металась там в милиции, в прокуратуре, но, конечно, сделать ничего не могла. Да и что она могла сделать? Ее тоже вызывали на допросы, выясняли, знала ли она этого матроса раньше? Даже взяли подписку о невыезде. Только теперь разрешили уехать. А у нее уже и денег ни копейки не было, продала хозяйке-татарке кое-какие вещи и вот приехала, но все равно не знает, что делать... Следствие почти закончено, Борька сидит в следственном изоляторе, ждет суда. Вот и вся дикая и страшная история.

- Когда суд-то будет, не сказали? — глухо спросил Робка. Он протрезвел совсем и с ненавистью смотрел на Настю.

- Сказали, вызовут телеграммой... — дрожащими губами отвечала Настя. — О господи, что теперь будет… что будет?…

- Что будет? Сидеть Боря будет! Из-за тебя! Не надо с моряками на базарах лапаться! Сука паршивая! — закричал он в ярости, сжав кулаки, и каждое его слово больно било Настю, но она не отвечала, только сильно вздрагивала, согнув плечи и опустив голову.

А потом медленно пошла по переулку, закрыв лицо руками, видно, плакала. Робку тоже всего трясло, он стоял, сжав кулаки так, что ногти больно вонзились в ладони, смотрел несчастной Насте вслед и в глубине души понимал, что она не виновата, все случилось так, как и должно было случиться... Только что теперь матери сказать? Не успел на воле погулять и опять загремел ее ненаглядный Борька…

Робка утер рукавом вдруг ставшее мокрым от пота лицо и побрел обратно во двор. В ушах вдруг зазвучала мелодия песни, которую они пели с Борькой и Гаврошем давным-давно. Звенели струны, и отчетливо слышался Робке голос Гавроша:

Через два месяца, уже осенью, Настя действительно получила повестку из Гагр. Ее вызывали на суд в качестве свидетеля. Она второй раз приехала к Робке и опять до вечера ждала его у подъезда. Показала повестку. Робка решил поехать с ней. Мать до сих пор ничего не знала. Назанимал денег, и поехали. Борька страшно обрадовался, увидев в зале суда младшего брата.

За непреднамеренное убийство Борьку приговорили к семи годам заключения в исправительно-трудовой колонии строгого режима. А Борька, словно и не слышал приговора, который зачитывал судья, все смотрел на Робку и Настю, потом уже, уходя под конвоем из зала суда, подмигнул им и улыбнулся своей хищной волчьей улыбкой. Адвокат, молодой парень-грузин, после суда горячо убеждал Настю и Робку, что сделал все возможное, что суд запросто мог влепить десять лет, но он, адвокат, заставил суд учесть все смягчающие вину обстоятельства…

Когда возвращались в поезде, Робка опять вспомнил, как они втроем теплым летним вечером распевали во дворе эту самую песню про оборванца и матроса. Мог ли тогда его старший брат хоть на мгновение предположить, что он поет про свою судьбу... Но если даже и допустить такую дикость, что мог, то Борька уж точно на все сто никогда в это не поверил бы. Хоть бы тысяча гадалок нагадала…

Настя всю дорогу молчала как пришибленная, смотрела в окно, потом сказала тихо, больше самой себе:

- Опять я осталась совсем одна…

Робка посмотрел на нее, ничего не ответил, утешать не стал. Ненависть к ней в его душе прошла, но и симпатий особых Настя у него не вызывала, жалости тоже, хотя в редкие моменты, когда она смотрела на него, в глазах ее открывалась бездонная, как омут, черная печаль.

К слову сказать, Настя и не искала сочувствия, с Робкой держала себя независимо. Умная девка, бесстрастно подумал про нее Робка, и красивая. У Борьки все же губа не дура.