Королева пустыни - Джорджина Хауэлл

«Я не понимаю этого чистоплюйства по поводу газа. Мы на мирной конференции решительно заняли позицию в пользу сохранения газа как постоянного метода ведения войны. Это чистейшее лицемерие – раздирать человека ядовитыми фрагментами взорвавшегося снаряда, но не сметь вызывать у него из глаз воду слезоточивым газом.

Я решительный сторонник применения ядовитого газа против нецивилизованных племен… число убитых должно быть сведено к минимуму. Нет необходимости использовать самые смертельные газы: можно применять те, что вызывают лишь сильные телесные расстройства, от которых пойдет волна живого ужаса, но у большинства ими пораженных не останется серьезных постоянных эффектов».

Через пятнадцать месяцев, в самый разгар восстаний, Черчилль санкционировал применение в Ираке еще двух эскадрилий – всего их стало четыре. Он предложил вооружить их бомбами с горчичным газом, «которые накажут непокорных туземцев, не причиняя им серьезных повреждений». Также применялись зажигательные бомбы, но лишь в качестве последнего средства. В августе 1920 года Гертруда писала: «Если бы [мятежные племена] подняли руки до того, как нам пришлось применить крайние меры, это было бы огромное облегчение. Порядок должен быть восстановлен, но это очень сомнительный триумф – восстановить его ценой стольких арабских жизней».

Между перемирием в ноябре 1918 года, неспешными рассуждениями Парижской мирной конференции, формированием Лиги Наций и опубликованием британского мандата на Ирак в мае 1920 года прошло восемнадцать месяцев территориальной неопределенности, эскалации национализма и злобной антибританской пропаганды, инициированных Турцией восстаний и пробольшевистской подрывной деятельности. С момента перемирия название «Ирак» сменило неопределенное «Месопотамия» для обозначения трех вилайетов – Басры, Багдада и Мосула. Пока иракской нации не существовало и северные и западные границы не были установлены, но впервые сама страна приобрела какую-то идентичность. Эти бесконечные проволочки злили Гертруду, потому что на ее глазах все достижения рассыпались в зубах растущей анархии: конкурирующих амбиций местных лидеров, конъюнктурщиков, старающихся устранить британцев и править Ираком самим, и интриг тайных арабских националистических партий.

Народ Месопотамии видел два серьезных признака, что британцы будут сменены: Кокс говорил о самоопределении, президент Вильсон настаивал, что все «национальности» должны иметь «абсолютно беспрепятственные возможности автономного развития», это же обещала франко-британская декларация и подтверждал мандат. В отличие от тех арабов, которые искали власти для себя, и от племен, которые вообще не хотели никакого правительства, многие трезвомыслящие горожане, бизнесмены, землевладельцы и шейхи, желали преемственности упорядоченной администрации, которая позволила бы им продолжать прежнюю жизнь. Их идеалом было арабское правительство с британской поддержкой.

Для курдов, христиан, евреев и оставшихся турок это означало, что они становятся меньшинствами, какое бы арабское большинство ни пришло к власти. Для арабов самоопределение выводило на первый план фундаментальный раскол между шиитским большинством – духовным и неполитическим – и суннитским меньшинством – образованным, политически сильным и финансово изощренным. Чтобы эти две общины могли создать какое-то правительство, им следовало сначала создать единый религиозный фронт.

Сунниты и шииты стали проводить совместные религиозные встречи. В мае 1920 года в каждой суннитской и шиитской мечети во время Рамадана собирались собрания, известные как мавлиды, в честь дня рождения Пророка. Там произносились политические речи и читались патриотические стихи, волнение выплескивалось на улицы. В следующем месяце Гертруда замечала: «Растет националистическая пропаганда. Постоянные собрания в мечетях… экстремисты воюют за независимость без мандата. Они играют ва-банк на страстях толпы и производят на нее сильное впечатление лозунгами единства ислама и прав арабской расы. Они создали царство террора».

Достучаться до шиитов, этих угрюмых набожных жителей святых городов, было серьезной проблемой британской администрации. Религиозное руководство в таких цитаделях, как Кербела и Неджеф, никогда не смирилось бы с правлением неверных. В то время как жены политических агентов были отосланы домой в Англию от греха подальше, Гертруда бесстрашно проникала в эти бастионы, управляемые муджтахидами, каждый из которых двадцать лет учился, чтобы достичь статуса святого мудреца. Любое их слово требовало повиновения. Гертруда писала:

«Они живут в атмосфере, которая разит древностью и так густо пропитана пылью веков, что сквозь нее ничего не видно… И по большей части они к нам враждебны – чувство, которое мы переменить не сможем, потому что очень трудно найти с ними контакт… До самого последнего времени я была полностью от них отрезана, поскольку их догматы не позволяют им смотреть на женщину с открытым лицом, а мне мои догматы не позволяют его закрывать».

Наконец Гертруде удалось установить достаточно крепкие связи с садром семьи Казимаин – главным, быть может, шиитским родом, чтобы со всем уважением и вежливыми оборотами договориться о своем визите. Сопровождаемая неким хорошо ей известным свободомыслящим багдадским шиитом она узкими извилистыми улицами прошла к дому муджтахида Саида Хасана и остановилась перед небольшой аркой. Она вошла в длинный сводчатый проход длиной пятьдесят ярдов и вышла в бархатную тишину древнего двора. Ее провели по верандам с затененными окнами к бородатому муджтахиду, сидящему перед ней на ковре в черном халате и огромной чалме. Покончив с формальными приветствиями, он заговорил гладкими фразами книжного ученого. «Я остро осознавала, что никогда ни одна женщина до меня не была приглашена пить кофе с муджтахидом и слушать его рассуждения, – записала Гертруда, – и всерьез волновалась, что не произведу хорошего впечатления».

Они обсуждали арабские библиотеки, намерения французов на Ближнем Востоке и большевизм. Она пробыла там два часа, после чего муджтахид сделал ей комплимент, назвав самой образованной женщиной своего времени, и пригласил приходить к нему так часто, как ей захочется.

Для Гертруды большая часть девятнадцатого и двадцатого годов отмечена чувством гнева на медлительные и невежественные решения, принимаемые в Европе по Ближнему Востоку. Многие умеренные арабы постоянно заглядывали к ней напомнить, что прошло три года с первых обещаний арабского правления, и ничего реального пока не сделано.