Энигма. Беседы с героями современного музыкального мира - Ирина Анатольевна Никитина

Жоржа Брассенса. Их песни – настоящие ювелирные изделия. Если послушать, что Брассенс говорит о своём искусстве, то понимаешь, как он серьёзно к этому относился. У него уходило пять – десять лет на то, чтобы написать песню и довести её до совершенства.

Ирина: Вы пытались сочинять песни?

Люка: Да, этим я занимаюсь. Но для себя, не для публики.

Ирина: Итак, вы пианист, рок-музыкант, но есть еще что-то, и это очень важно для меня – я слышала вашу сонату для виолончели и ваше трио, и, мне кажется, что вы совершенно фантастически одарённый композитор. Насколько серьёзно вы относитесь к этому вашему дару?

Люка: Это забавно – вы слышали мою музыку, но я не знаю, какую из версий. Дело в том, что я постоянно совершенствую те композиции, которые сочинил. Когда я начинал сочинять, это было как рок – большой восторг, как сказка про Алибабу – пещера, полная сокровищ, и мне хотелось подобрать все эти драгоценности, попробовать и то и это. Когда я начал заниматься музыкой, я естественным образом пришёл и к её сочинению. Для меня это всё единое целое: импровизация, сочинение, интерпретация, чтение нот – всё идёт вместе.

Ирина: И игра со слуха?

Люка: Да. Это для меня совершенно естественно. Я никогда не думал о том, кем я стану: композитором или концертирующим пианистом.

Когда я начал играть Моцарта, Баха и прочих, мне стали приходить в голову мелодии, и я мог их записать. Но у меня не было достаточных знаний о гармонии, о структуре, я не умел строить произведение. По-настоящему сочинять я начал где-то году в 2015-м. Меня будоражило то, что у меня получалось, и моей первой попыткой стала соната для виолончели. На самом деле, у меня получилось лоскутное одеяло, возникшее под влиянием романтизма, модерна, так как в то время я был в поиске своего стиля.

Ирина: Своего стиля? Собственного языка?

Люка: Да нет никакого собственного языка, есть язык музыки. Это как в литературе. Что общего между Толстым, Ахматовой, Цветаевой, Пушкиным? Русский язык! Они все писали по-русски. Так же и Бах, Моцарт, Шопен, Равель – все они писали на языке музыки. Все эти идеологические баталии XX века по созданию нового языка – это ни о чём! Давайте уберём ноты, уберём музыку, что тогда останется?

Ирина: Это касается даже Шёнберга?

Люка: Шёнберг – абсолютный гений музыки, но лично для меня в творчестве Шёнберга важны только десять его первых опусов, «Песни Гурре», «Просветлённая ночь» – эти шедевры ушли в вечность. Потом он решил поэкспериментировать, имея за плечами всё своё мастерство. Мы можем считать эти эксперименты очень удалёнными от нас во времени, это было уже столетие назад. Сейчас мы точно знаем, что атональная музыка – эксперимент для безумных гениев, для учёных от музыки.

Ирина: Как вы думаете, этот эксперимент относится к области рационального или иррационального?

Люка: Исключительно рационального.

Ирина: А музыке подходит быть чисто рациональной?

Люка: Это политический вопрос. Нужна религия – не нужна религия? Или, может, мы все машины? Можно рассматривать музыку с очень простой точки зрения – как средство тронуть сердца людей, и помочь им выжить.

Ирина: Вероятно, поэтому в 60–70-х годах стали так популярны «Битлз»? Это были простые мелодии.

Люка: Простые-то они простые, но, на самом деле, «Битлз» – мастера гармонии. Они были очень сильны в этом. Они изучали Моцарта, Баха, прочих. Они проделали очень серьёзную работу. Как многие поп-певцы и композиторы. Например, Херрманн, композитор, сочинявший музыку для фильмов Хичкока, очень-очень серьёзный музыкант.

Ирина: Один из лучших. Помните знаменитую сцену в душевой кабине?

Люка: В сцене душа в «Психо» музыка построена на диссонансах и выполняет определённую роль, поскольку это страшная сцена. Поэтому он использует такие звуки. Но когда современный композитор объясняет мне, что эти звуки прекрасны, потому что он решил, что они прекрасны, это получается, как у Оруэлла, два плюс два равно пять. Я так решил! Так нет же! Два плюс два равно четыре. И это равенство делает прекрасным храм, полотно Рембранта. Но для большинства композиторов XX века красота стала чем-то второстепенным. Если композитор уровня Шостаковича сочиняет симфонию или квартет, красота становится фундаментом его творчества. Она позволяет создать огромный контраст между красивыми и безобразными моментами. Красота необходима. Если нет красоты, тогда всё безобразно.

Ирина: Я понимаю вас. Музыка оказывает сильнейшее воздействие на эмоции человека, и может вызывать и печаль, и радость, и другие чувства.

Люка: Это делается посредством музыкального языка. Ещё Бах умел выражать боль в своих кантатах. И, возможно, это прозвучит неожиданно, но у Баха, у Шостаковича одни и те же средства! Просто у разных мастеров разные приёмы, разные интервалы, здесь всё дело в гармонии. Если вы посмотрите на ноты, написанные Шостаковичем, то увидите очень хорошо отработанную, продуманную композицию. Она говорит нам о чувствах. Это не какие-то высоколобые построения. Шостакович умудрялся использовать музыкальный язык даже в додекафонической форме, но вы этого не заметите. Например, в его скрипичной сонате звучит всё совершенно нормально. Мне кажется, он просто хотел