Фамильная честь Вустеров. Держим удар, Дживс! Тысяча благодарностей, Дживс! - Пелам Вудхаус

Я был ошеломлен. Казалось невероятным, что Мадлен Бассет вдруг даст отбой их помолвке. Но потом я вспомнил, что Спод заманивал ее в обручальные сети диадемой графини, и все более или менее прояснилось. Уберите диадему — что останется? Спод, больше ничего. Не густо, решит любая.

Он тем временем распространялся о том, почему ему кажется странным, что Мадлен могла дойти до мысли о браке со мной, и очень быстро мне стало ясно, что я ошибся, не увидев в его облике враждебности. Он произносил слова сквозь сжатые зубы, а это существенный признак.

— Насколько я могу судить, Вустер, вы напрочь лишены привлекательности. Ум? Никакого. Красота? Ни капли. Хватка? Ни Боже мой. Вы даже не можете стащить зонтик, чтобы вас не поймали за руку. Единственное ваше положительное качество состоит в том, что вы не носите усов. Говорят, они у вас были, но вы сжалились над окружающими и сбрили их. Это свидетельствует в вашу пользу, но этого мало, чтобы перевесить все ваши изъяны. Принимая во внимание то, как они многочисленны, остается предположить одно: на романтическую душу Мадлен подействовала ваша темная репутация вора, хапающего все, что плохо лежит. Она идет за вас замуж в надежде перевоспитать вас, и предупреждаю, Вустер: вы горько пожалеете, если обманете ее надежды. Да, она отвергла меня, но я вечно буду любить это одухотворенное создание, как любил до сих пор, и сделаю все, что в моих силах, чтобы ее нежное сердечко не было разбито таким-сяким негодяем, вылитым актеришкой из массовки заштатного разъездного ревю, который что увидит мало-мальски ценное, то тут же обязательно прикарманит. И не рассчитывайте спастись от меня за стенами тюрьмы, когда вас посадят за воровство; кончится ваш срок — я буду ждать на выходе и разорву вас на куски. А потом, — добавил этот зануда, — станцую на ваших потрохах в сапогах с подковами.

Умолкнув, он вынул портсигар, поинтересовался, нет ли у меня спички; я дал, он поблагодарил и вышел.

Даже от самого поверхностного взгляда не укрылось бы, что оставшийся после его ухода Бертрам Вустер находится не в лучшей форме. Перспектива оказаться связанным на всю жизнь с девушкой, которая будет, спустившись к завтраку, закрывать мои глаза ладошками и говорить: «Угадай, кто это», — так подорвала мой боевой дух, что я стал похож на трусливого серенького зверька, о котором, как утверждает Дживс, писал поэт Бернс[70]. В критические моменты мое правило — смотреть на дело с лучшей стороны, но это, должен оговориться, возможно, лишь когда она вообще есть, эта лучшая сторона, а в данном случае ею даже не пахло.

Так я сидел, испивая горькую чашу, до тех пор пока за сценой не послышался шум и мои раздумья не были прерваны возвращением старой прародительницы. Я сказал «возвращением», но, точнее говоря, она как из пушки ворвалась в комнату и пронеслась сквозь нее, не останавливаясь, и я со свойственной мне зоркостью определил, что она чем-то огорчена. Поразмыслив, я пришел к заключению, что ее беседа с Л. П. Ранклом, «сворачивая вбок», пошла наперекосяк или, если вам больше нравится, насмарку.

Когда через некоторое время тетя появилась вновь, мой вывод подтвердился. Первым делом она заявила, что Л. П. Ранкл — самое незаконнорожденное из всех незаконнорожденных созданий, и в ответ я поспешил изъявить ей сочувствие. Я и сам бы не отказался от небольшой дозы сочувствия, но неизменный вустеровский девиз гласит: «Пропусти вперед женщину и ребенка».

— Не вышло? — спросил я.

— Нет.

— Зажиливает?

— Ни гроша не дает.

— Вы объяснили ему, что без его поддержки Таппи и Анджела вовек не услышат свадебных колоколов?

— Объяснила, конечно. А он ответил, что молодым людям нечего вступать в брак, пока они не проверили свои чувства.

— Вы могли бы сказать на это, что Таппи и Анджела помолвлены уже два года.

— Я так и сказала.

— А он что?

— Говорит: «Мало».

— И что вы намерены делать?

— Уже сделала, — ответила старая прародительница. — Я украла его супницу.

Глава 15

Я уставился на нее, совершенно ошеломленный. В ее словах прозвучало типичное самодовольство тетушки, которая мысленно похлопывает себя по плечу, одобряя какой-то свой особенно хороший поступок, но в чем дело, я не мог взять в толк. Привычка говорить загадками, похоже, прогрессировала у нее, как болезнь.

— Вы… что? — переспросил я. — Что-что вы украли?

— Супницу, супницу. Я же тебе говорила в день твоего приезда. Забыл, что ли? Серебряную, которую он хотел продать Тому.

Ее слова освежили мне память. Я вспомнил этот разговор. Я спросил ее тогда, с какой стати она принимает у себя такой вторпродукт, как Л. П. Ранкл, и она ответила, что он приехал в надежде продать дядюшке Тому что-то серебряное для его коллекции, а она уговорила его остаться подольше, рассчитывая сперва задобрить его стряпней Анатоля, а потом поставить перед ним, задобренным, вопрос о деньгах для Таппи.

— И вот теперь, когда он ответил мне отказом, мне вдруг пришло в голову, что, если я завладею этой штуковиной и объявлю ему, что он получит ее назад лишь в обмен на выполнение справедливых денежных требований, это даст мне сильный козырь в переговорах, которые я готова буду продолжить в любое удобное для него время.

Я был — как это? Ого… ого… хорошо, хоть имя свое еще не забыл. Ах да — огорошен, хотя с таким же успехом можно было сказать — потрясен до глубины души; не такое уж незаменимое слово. Я не читал ни одной из книг о правилах хорошего тона, которыми был завален весь тетушкин дом, но я готов был отдать голову на отсечение, что сочинившие их столпы общества содрогнулись бы, услышь они ее возмутительное объяснение. Глава «Советы хозяйке» после этого непременно пополнилась бы парой абзацев, объясняющих, что нехорошо приглашать людей погостить к себе в дом с целью похищения супниц, находящихся в их собственности.

— Что же это такое творится! — воскликнул я, огорошенный или, если вам больше нравится, потрясенный до глубины души.

— Ты о чем?

— Сначала пускаете его под свою кровлю…

— Конечно, под кровлю. Не на кровлю же!

— Сначала предлагаете ему хлеб-соль…

— Вот солью-то ему, с его давлением, не стоило бы злоупотреблять. Наверняка врач рекомендовал ему бессолевую диету.

— Вы не имели права так поступить.

— Так я и без всякого права обошлась, — сказала она, прямо как персонаж анекдота, и я понял, что спорить с ней дальше было бы бессмысленно (или немыслимо). Если ты племянник, тебе тетушек не переспорить, ведь они знают тебя с младых ногтей и помнят, каким ты был тогда олухом, ну и не верят, что ты способен произнести что-нибудь стоящее. Я бы не удивился, если бы узнал, что три тетушки Дживса дружно затыкают ему рот, едва он начинает говорить: ведь они помнят его шестилетним, когда он еще не отличал поэта Теннисона от настольного тенниса.

Перестав усовещивать тетушку (усовещать? увещать? как правильно-то?), я встал, чтобы нажать кнопку звонка, а когда тетушка попросила меня дать пояснения о причине этого нажатия, я сказал, что намерен передать дело в более высокие сферы.

— Я вызвал Дживса.

— Ты получишь только Сеппингса.

— А Сеппингс добудет мне Дживса.

— И что, по-твоему, сможет сделать Дживс?

— Он заставит вас внять голосу разума.

— Сомневаюсь.

— Попытаться все же стоит.

В ожидании Дживса мы приостановили нашу беседу, и воцарилась тишина, слышно было лишь, как всхрапывает по временам прародительница и шумно дышу я, потому что я сильно разволновался. Согласитесь: племяннику не может быть безразлично, что любимая тетушка не ведает разницы между хорошими и дурными поступками. А она есть, эта разница; у нас в школе магистр искусств Арнольд Эбни втолковывал ее ученикам и в будни, и в праздники. Но никто, ясное дело, не удосужился объяснить эту разницу моей престарелой родственнице, вследствие чего она могла похищать чужие супницы без малейшего не то чтобы зазрения, но даже писка со стороны ее совести. Это, должен признаться, меня поразило.

При появлении Дживса мне было приятно лишний раз увидеть, как выпячен его затылок: ведь именно в этом месте располагаются главные отделы мозга, а в теперешней ситуации мне позарез нужен был обладатель большого количества серого вещества, способный унять брожение тетушкина ума и расписать ей все так, что она согласилась бы слушаться.

— Вот тебе твой Дживс, — сказала прародительница. — Изложи ему факты, и держу пари, он назовет мой поступок единственно правильным и велит мне идти дальше намеченным путем.

Я рискнул бы ради этого пари пятеркой при ставке, скажем, двенадцать к восьми, но это вряд ли было бы уместно. А вот изложить Дживсу факты — это была разумная мысль, и я принялся излагать их без промедления и заботясь о том, чтобы дать должное обоснование.