На рубежах южных (сборник) - Иван Наживин

В Астрахани началась паника. Богомольный воевода князь Прозоровский, узнав, что сообщение с верховыми городами совершенно прервано, растерялся. Хотя ратной силы в Астрахани было и достаточно, но настроение посадских и черных людей его чрезвычайно смущало. Появились какие-то молодчики в одной тоненькой рубашечке да в нанковом кафтане нараспашечку, которые по городу шибко щепетно похаживали, астраханским купчишкам не кланялись, господам да боярам челом не били. Молодчиков хватали, пытали, замучивали до смерти – тогда появлялись другие молодчики. И зловеще все толковали о чем-то по углам улиц посадские. И никак нельзя было дать знать в Москву: в прилегающих степях, пользуясь чудесной весенней погодой, черные калмыки резались с калмыками волжскими, Большой Ногай с Малым, а татары-малыбаши с татарами-енбулаками. Отправил воевода гонца через Терек, в объезд, но скоро оттуда пришла весть, что гонца сторонники Разина утопили в Тереке…

Еще в половине апреля Прозоровский отправил против Разина 800 человек русско-татарской конницы, но потом сообразил, что этого мало, и на сорока стругах отправил водой еще тысячи три стрельцов, а во главе их поставил старого дружка Степана, князя С.И. Львова. Перед отправкой флотилии был торжественный молебен, а после еще более торжественное повешение перед всем войском одного из тайных дружков Разина, из «молодчиков в нанковом кафтане нараспашечку». Молодчик предварительно был палачом Ларкой так истерзан, что на него даже привычным людям было страшно смотреть…

Узнав о выступлении астраханцев, Степан посадил свое войско – у него было уже больше 10 000 человек – на суда и отправился навстречу своему другу. Конница, под командой Васьки Уса и молчаливого Ерика, шла нагорным берегом. Ниже Царицына кавалерия наткнулась на высоком бугре – чтобы отовсюду было видно – на большую виселицу, построенную специально для воровских казаков. Под ней валялись перепревшие веревки и отбеленные дождем и солнцем человеческие кости и черепа. Казаки сразу взялись было валить виселицу, но Васька остановил:

– Не замай: про воевод пригодится…

Встреча вооруженных сил произошла под Черным Яром. Как только подошли казацкие струги поближе к призатихшим стругам стрелецким, так вдруг царское войско грянуло:

– Здравствуй, батюшка наш, смиритель всех наших лиходеев!..

И – начали стрельцы вязать своих начальников.

– Здорово, ребятушки!.. – прокатился над взбаламученной Волгой сильный голос Степанов. – Метитесь теперь над мучителями вашими, – они хуже турок и татар в неволе нас держали. Я всем вам принес волю… Вы мне как братья, и, если будете верными, я дам вам не только волю, но и богатство…

Струги ревели восторженным ревом. Стрелецкие головы, полуголовы, сотники и все дворяне были перебиты, – только князя С.И. Львов остался жив: Степан не забыл старую хлеб-соль, хотя никак не мог простить ему той шубы.

– Ну а как там у вас в Астрахани? – много раз спрашивали казаки. – Будут ли астраханские люди против нас драться?

– Полно, что ты!.. – уверенно отвечали стрельцы. – Ждут не дождутся!..

Все, радостно оживленные, хлопотали около костров, готовя добрую пирушку. Князь С.И. Львов пировал с атаманом. Казачья старшина посмеивалась над воеводой царским и над храброй дружиной его. Князь отшучивался.

Радостным громом прокатилась по всему низовью весть о новой, блистательной и почти бескровной победе казаков. Ликовал Царицын, ликовал Черный Яр, ликовал Камышин, ликовала Астрахань и каспийские крепостцы, ликовал Дон и Терек. Точно огонь бежал по сухой степи и зажигал сердца человеческие сладчайшими предвкушениями. Но были и такие, которые не ликовали. Не ликовал Ивашка Черноярец, который жил теперь в воеводских хоромах в Царицыне и тревожно поджидал с Дона свою милую, за которой он послал отсюда подводу с верным человеком. Как-то проберется она? С молодой бабой все в пути быть может. И при этой мысли что-то жгучее щипало его сердце… Не ликовал Васька-Сокольник, оставшийся в числе нескольких сот в гарнизоне Царицына. Он все тосковал по милой Гомартадж и тяготился этой бурной и кровавой жизнью. Не того искал он в вольных степяхи, да обидели его, и не по правде, зря, и закипала в нем при этом воспоминании вся кровь, но у него как-то не было аппетита к мести – не стоит с чертями связываться, – и хотелось бы ему только воли в степи зеленой да покоя. И часто, задумавшись, видел он привычное: степь цветущую, и неведомо куда бегущую путь-дороженьку, и одинокую березку при ней. Но песни новые как-то не слагались. А по ночам часто видел он во сне, как он выезжает из Москвы на потеху с кречетью, и чувствовал на руке своей тяжелого «Батыя», и тот сердился и кричал и махал крыльями, и Васька, смеясь, отворачивал в сторону лицо свое и ласково уговаривал кречета потерпеть… И Васька не знал, что делать, куда идти: слишком уж много дорог было в степи безбрежной. Казаки, видя, что Васька «что-то зачичеревел» и не поет, приставали к нему со своим дурацким:

Васька гога,

Загнул ногу

Выше печи,

Перепечи!..

Но Васька только головой досадливо отмахивался…

Не ликовал и отец Арон. Страшный, распухший, он уже совсем не вставал со своей грязной постели, не мог даже пить вина и только все мучительно лиховался. В голове его становилось все воздушнее, как говорил он, а в грудях все более и более заливало, и часто в смертной истоме с синих губ его срывалось: «Господи, хошь бы конец!..» Но тотчас же, как его отпускало, он точно спохватывался и этим новым, точно пустым голосом повторял упрямо:

– Несть Бог!..

Других страдания приводят к религии, но его именно мучения его и убеждали более всего в его страшной правде: на что же Бог, если Он, неведомо зачем, такое допускает? И было ему странно: в душе его была злоба, направленная на что-то как бы существующее, ибо на что же направлялась, чем вызывалась эта тупая злоба? Но он упрямо встряхивал своей грязной, вшивой, седой головой и повторял:

– Несть Бог…

XXI. «За здравиe великого государя!»

Пестрая, знойная, шумная Астрахань, пахнущая пылью, рыбой и сетями, переживала жуткие дни. Сверху по Волге плыли уже не только зловещие слухи, но часто и pacпyxшиe трупы служилых людей, и вороны постоянно кружились теперь над отмелями. Вся жизнь окрашивалась в жуткие, мистические тона, и люди начали видеть, слышать и чувствовать то, чего раньше они не видели, не слышали, не замечали, и во всех этих новых явлениях, часто придуманных, они видели «знамения». То был таким знамением подземный толчок, от которого задрожали хоромы и куры попадали с нашестей, то в церкви Рождества Богородицы слышался какой-то зык колокольный, а чрез несколько дней прохожие подолгу застаивались, слушая какие-то странные шумы в церкви Воздвижения, и лица их были бледны, и в глазах стояла жуть. А там пред рассветом караульные стрельцы видели с городских стен, как небо над городом аки бы растворилось и на город посыпались искры аки бы из печи. Прошел град, и стало так холодно, что все понадевали – в июне – шубы… И все опасались, вздыхали, ахали и, помавая главами, говорили: