На рубежах южных (сборник) - Иван Наживин

А черкасские старики чуяли затеи Степановы, но ничего не предпринимали. Там, в Черкасске, в этом старом воровском гнезде, первоначальное ядро которого составляли беглые холопы и всякого рода преступники, происходил любопытный процесс. Все они пришли сюда в свое время голенькими и, сбившись в кучу, стали приспособляться к этой дикой, тяжелой жизни на всей своей воле. Главным занятием их был разбой, походы за зипуном: степью, горой, как говорили они, – на конях, и водою – на челнах. Добыча в походах этих была не всегда одинаково обильно: так, раз на дуван на долю каждого из участников похода пришлось по несколько аршин шерстяной материи, киндяку, затем кому лук со стрелами, кому топор, кому пистолет, и всем по два рубля деньгами. Но самой ценной добычей был всегда ясырь, т. е. пленные, которых эти вчерашние рабы и продавали с легким сердцем в рабство, – главным образом «татарчонков и женок-татарок», – в Москву, где давали за них наивысшую цену. И салтан турский, и крымчаки, и шах персидский не раз протестовали в Москве против этих разбойничьих налетов, но Москва открещивалась от казаков, заявляя, что они ведомые воры, в подданстве великого государя не состоят, и великий государь за них не постоит, если салтану или хану или шаху заблагорассудится извести их. И ногаи, и турки, и крымчаки в долгу, конечно, не оставались, и часто можно было видеть казачьи чубы на невольничьих рынках Дербента и Константинополя, у сарацин, в далекой, сказочной Индии, а раз при приеме польских послов в Константинополь вкруг «дивана» были выставлены на копьях более сотни казачьих голов.

Но одних походов за зипуном было мало, чтобы жить, и казаки стали заниматься рыболовством и «гульбой», т. е. охотой, а потом и скотоводством: за донскими конями торговые люди приезжали с самой Москвы. Табуны свои казаки в значительной степени пополняли отгоном коней у черкесов, азовцев и крымчаков, которые тоже не зевали и крали табуны у казаков. Так как взаимное воровство это тяготило всех, то со временем установилось эдакое молчаливое соглашение: азовцы перестали жечь стога казачьи в степи, заготовленные на зиму, а казаки перестали раззорять окрестности Азова, пока их стога были целы. Земледелие же на всей «реке» было строжайше запрещено, и когда какие-то беглые с севера завели было по Хопру и Медведице пашни, то круг казачий постановил «войсковой свой приговор, чтобы никто нигде хлеба не пахали и не сеяли, а если станут пахать, и того бить до смерти и грабить». Пашня в глазах вольницы соединялась с представлением о тяжком тягле государеве, а тягло – с воеводой и приказными и правежом и всякой неправдой…

И так, постепенно, голытьба эта окрепла, стала на ноги, обложилась жирком и стала весьма неодобрительно смотреть на ту голытьбу, которая продолжала бежать с севера. Преувеличивать этот постоянный приток беглых не следует, их было не так уж много: несмотря на то что вся Русь знала, что «Доном от всяких бед освобождаются», казаков по всему Дону было не более 20 000. Но с 1649 г. – год Издания Уложения, окончательно прикрепившего крестьян к земле, то есть отдавшего их в полную власть помещика и вотчинника, – этот приток значительно увеличился и перед морским походом Разина достиг такой силы, что на не пашущем Дону стало голодно. В 1668 г., когда Разин был в Персии, к царскому послу, бывшему тогда на Дону, приходило тайно человек тридцать «нарочитых» казаков и советовались с ним о своих планах овладеть турецким Азовом, где о ту пору было, по их разведке, малолюдно. Они просили у царя снаряжения и ратной силы и денег, чтобы, призвав калмыков, пойти на Азов и тем «удовольствовать голутову», которая очень беспокоила их.

Сила Степанова росла с каждым днем: у него было уже до 4000 человек, a кроме того, все верховые станицы, еще не успевшие обложиться жирком, были явно на его стороне. Тайные гонцы со всех концов Poccии говорили ему о все растущем недовольствии народа, о всяческом шатании и об ожидании чего-то, что должно облегчить тяжкую долю людей государства московского. И вдруг точно удар хлыста ожег голытьбу в Кагальник неожиданно прибежала та станица, которую Степан отправил во главе с Лазарем Тимофеевым еще из Астрахани, чтобы добить челом великому государю и принести ему все вины казацкие. И рассказал Лазарь возбужденному кругу, что в Москве их приняли очень сурово и под конвоем отправили в Астрахань, чтобы там верной службой они искупили вины свои. По дороге, уже за Пензой, на р. Медведице, им удалось, однако, перевязать свой конвой, завладеть его конями и бежать в Кагальник.

И зашумела недобрым шумом Кагальницкая республика… Быстрее и чаще забегали тайные гонцы с прелестными письмами на Русь, и воевода царицынский Унковский пустил в Москве в ход все свои связи и не жалел кому нужно денег, чтобы отпустили только его душу на покаяние, чтобы перевели его от этого осиного гнезда куда подальше… И Москва, томимая темной тревогой, отправила в конце зимы в Черкасске постоянного посла своего к казакам Евдокимова, человека толкового и тонкого, – для виду была дана ему царская милостивая грамота к казакам, а на самом деле целью поездки его была разведка на месте о делах и замыслах Степана.

Был погожий и веселый апрельский день. Согревшаяся степь радостно дымилась. В небе при звуке труб победных строили свои станицы журавли. Мутный Дон широко гулял по лугам. В Черкасске на широкой, растоптанной площади, около черных развалин сгоревшей за зиму единственной церкви казачьей столицы, собрался многолюдный казачий круг. Царский посол, дьяк Евдокимов, невысокого роста, широкий, с румяным белым лицом и пушистой, точно сияющей бородой, вышел степенно в середину крута, степенно поклонился сперва Корниле Яковлеву, атаману, важно стоявшему со своей булавой, а потом на все четыре стороны кругу казачьему и, расправив бороду, громко сказал:

– Великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович всея Великия, Малыя и Белыя России и самодержец и многих государственных земель, восточных и северных, отчин и дедин и наследник, и государь, и обладатель, велел всех вас, атамана и казаков, спросить о здоровье…

И все, атаман и казаки, били челом великому государю. Посол московский, сияя бородой, передал атаману милостивую грамоту за печатями царскими. Корнило – невысокого роста, очень смуглый, с густыми сивыми усами и умными медвежьими глазками, – высоко поднял царскую грамоту и не торопясь, уважительно стал вычитывать ее кругу. И казаки услышали похвалы своему высокому воинскому званию и милостивые обещания прислать, как станет после распутицы дорога, обычное жалованье. И все челом ударили по царской милости, и, уважительно отпустив московского посла, Корнило сказал, что казаки выберут на днях станицу, чтобы еще раз заверить великого государя в преданности казачества его пресветлому царскому величеству. Но на душе старика было сумно: он ожидал от голутовы всякого. Старый заслуженный воин и хороший хозяин, он видел всю гнилость московского правительства, но не имел ни малейшего доверия и к замыслам голытьбы: на разбое да на пьянстве далеко не уедешь. Он умел временно уступать кругу, чтобы потом потихоньку все-таки поставить на своем. Но теперь, с выступлением Степана, – Степан был его крестник – положение его становилось с каждым днем все труднее и труднее…