На рубежах южных (сборник) - Иван Наживин

Иван Красуля, сорокалетний рослый красавец, был упорным раскольником, ненавидел Москву и уже давно был в тайных сношениях со Степаном.

Было 21 июня. Из раскаленной степи несло жаром, как из печи, хотя день склонялся уже к вечеру. Волга и все бесчисленные протоки ее пылали пожаром… И вдруг крепостные звонницы завыли страшным набатом: воровские казаки, перебравшись через затопленные митрополитом виноградники, шли с лестницами на приступ. Степан с есаулами поднялся на небольшой песчаный холм. Слева сияла золотом и багрянцем Волга. Вспомнился вдруг такой же вот тихий вечер, когда так же вот пылала река, а среди нее билась в агонии красавица Гомартадж. Сердце сжалось на мгновение, но он только нахмурил свои густые брови и крикнул пробиравшимся по виноградникам казакам:

– Не торопись, не нажимай!.. И в кучи не сбирайся, – врозь бреди, лавой, по-казачьи…

Звонницы выли. На стенах шла суета, а за стенами, в городе, слышны были резкие звуки труб и глухое уханье тулунбасов. Князь Иван Семенович, воевода, надел панцирь, шлем-ерихонку, – уши его оттопырились еще более в этом блестящем воинском доспехе, – опоясал саблю и взгромоздился на своего боевого, пышно убранного коня. Стрелецкие головы, дворяне и дети боярские с подьячими окружили его.

– Откуда идуть? – спросил он.

– С виноградников… К Вознесенским воротам…

– С Богом…

И под страшный вой звонниц, под звуки труб и тулунбасов, плач детей, причитание женщин и тревожное карканье воронья старый воевода говорил:

– Дерзайте, дети и братья, дерзайте мужественно!.. Ныне пришло время благоприятное пострадать за великого государя доблественно, даже до смерти, с упованием бессмертия и великой награды за малое терпение. Надейтесь крепко на блаженство со всеми святыми, пострадайте с нами cию ночь, не сдавайтесь на прельщения богоотступника Стеньки!..

Быстро смеркалось. Казаки стягивались к Вознесенским воротам. Но это был только отвод глаз, чтобы отвлечь сюда все силы осажденных: пользуясь темнотой, в других местах казаки уже лезли на четырехсаженные стены. Ни стрельцы, ни посадские не дали по ним и выстрела, но, наоборот, радостно втягивали их за руки на стены. И вдруг загрохотали пушки: то пушкарь Томило с товарищи открыл по ворам огонь из подошевных боев. Но огонь не причинил казакам никакого вреда, благодаря их наступлению лавой и темноте. Все, что могло, бросилось на эту сторону. Но было уже поздно: пушки Томилы смолкли, воры были в городе и вдруг в тревожной тьме, под звездами, грянули раз за разом пять пушечных выстрелов: то был казачий «ясак на сдачу». Все было кончено…

Черные люди и стрельцы с злорадными криками бросились с ножами, топорами, кольями и пищалями на дворян, детей боярских, пушкарей и приказных. Брат воеводы, Михаил Семеныч, свалился под стену от самопального выстрела. Сам воевода получил удар копьем в живот. Кто-то из его старых холопей пробился с ним каким-то чудом чрез торжествующую и озлобленную толпу к соборной церкви и положил его там на ковре. В храме было уже много приказного люда, дворян, торговых людей с их сдобными половинами, бледных матерей с детьми, девушек, которые дрожали за свою судьбу. Весь точно развинтившийся митрополит Иосиф в слезах утешал своего друга, воеводу, уверяя его в будущем райском блаженстве. А у запертой железной решетки у входа стоял пятидесятник конных стрельцов Флор Дура и окровавленным ножом один отбивался от наседавших казаков…

Занималось солнечное утро…

Черные люди и стрельцы, раскидав кирпич в Пречистенных воротах, вырубили в них топорами проход – ключи от крепостных ворот хранились по обычаю у воеводы, – и казаки входили в город чрез эту калитку, а с другой стороны крепости чрез Житный двор. Часть их бросилась к собору и, проткнув пикой Фрола, стала палить в церковь. Одна пуля угодила в переносье полуторагодовалой девочки, которую мать держала на руках, а другая потрафила в икону. Раздались крики ужаса и плач. Выломав решетку, казаки бросились на беззащитную толпу. Они вязали всех подряд – надобности в этом никакой не было, но надо было показать себе и людям свое ycepдиe, – и, выведя в храма, сажали в ряд под стенами колокольни в ожидании суда атамана. В другом месте казаки ожесточенно атаковали небольшой отряд стрельцов под командой капитана Видероса, того самого аккуратного немчина, который некогда являлся в Царицыне послом воеводы астраханского к Степану. Последним выстрелом капитан Видерос убил того долговязого, белокурого поляка, который бежал от польских панов, чтобы наткнуться на Дону на глухую вражду Сережки Кривого. Поляк с разбитым черепом ткнулся носом в горячую пыль, а стрельцы вдруг бросились на своего командира, изрубили его в куски и вместе с разиновцами бросились на грабеж. Особенно жаркая схватка происходила около Пыточной башни, в которой заперлись черкесы князя Каспулата Муцаловича. У них давно уже вышел весь свинец, и они заряжали ружья деньгами и палили. Но озлобление толпы – во главе ее был рябой Чикмаз, исступленный и дикий, и палач Ларка, старавшийся загладить свои грехи перед ворами, которых он переказнил немало, – слепило ее, и она, как бешеная, лезла к башне. Наконец, выбившись из сил, с кинжалами и саблями в руках черкесы выбежали из башни и все погибли… А на площади, перед Приказной Избой, полыхал огромный огонь: то горели всякие дела, вытащенные из приказов. И вкруг огня радостно бесновалась толпа: теперь конец проклятой бумаге, конец ненавистному гнету приказных кровопийц!..

Около восьми утра к соборной церкви подъехал атаман со своими есаулами. Все они были уже пьяны. Заметив раненого воеводу, который лежал, закрыв глаза, под раскатом [9] на окровавленном ковре, Степан приказал ему встать и следовать за ним на раскат. Воевода едва передвигал ноги, и по грязной каменной лестнице за ним тянулся мелкими красными бусинками кровавый след. Степан поддерживал его под руку. И все снизу, задрав головы, смотрели, что будет дальше.

Они остановились под колоколами, в пролетe, откуда открывался такой широкий вид на рукава Волги и степь.

– Ну, старый хрыч, что скажешь теперь?.. – сказал Степан. – Присягай казачеству, тогда оставлю в живых…

Теряя последние силы, князь отрицательно покачал своей ушастой головой. Степан вспыхнул и толкнул его с колокольни. Вся площадь ахнула в ужасе: грузный воевода мелькнул в воздухе и разбился о камни.

Степан спустился вниз. Его ноздри раздувались и глаза горели мрачным огнем. Вспыхнуло в душе видение полей далекой Польши и эта виселица, на которой качался, неподвижный и длинный, его брат. Вспомнилась вся неправда, что видел он по Руси. Он мрачно оглядел своих пленников.