Братья Ждер - Михаил Садовяну

— Так на что же ты жалуешься?

— Я не жалуюсь, матушка моя, боярыня Илисафта. Там, где разливались этой весной Жижия и Прут, трава выросла густая, как щетка. С пастбищами все хорошо. Только вот жители равнины говорят, что с просом плохо. Земля как камень, семена не взошли. Но время еще не ушло. Даст бог дождя, взойдут другие хлеба. В стане у Васлуя господарь повелел священникам выйти на поля с крестным ходом.

— А какое до этого дело господарю?

— А вот такое: бояре-житничеры по его приказу закупают просо и пшеницу. Говорят, воинский стан будет все лето стоять у Васлуя.

— Где? У Васлуя?

— У Васлуя.

— Господи, сижу я, конюший, и думаю: зачем потребовалось князю столько войн и столько воинских станов?

— Видно, так надо. Кто ведает, пусть молчит, а кто не понимает, тому незачем и встревать.

— Вот как ты говоришь, конюший!

— Говорю.

— Твоей милости нужна война?

— Если она нужна господарю, значит, нужна и мне. А почему бы и не нужна?

Наморщив лоб и слегка скосив взгляд, боярыня Илисафта повернулась к столбу, подпиравшему крыльцо. Лицо ее выражало крайнее удивление, и она покачивала высоким повойником, поверх которого был повязан шелковый платок.

— Матерь божья, чудно сотворил всевышний иных мужчин. Больше всего меня удивляет, что войны желают и те, кто днем и ночью жалуется, что у них ноет поясница.

— Матушка Илисафта, насколько мне известно, они не жалуются днем и ночью. Жалуются лишь изредка. А ежели будет на то воля божья, они излечатся. Они послали за ответом к врачевателям, и ответ пришел. Не беспокойся, боярыня Илисафта, лекарство скоро прибудет.

— Как же мне не беспокоиться о своем супруге, с коим я живу и страдаю столько лет, из-за коего поседела, из-за коего мучаюсь, — только одной моей душеньке известно, как мучаюсь. А еще меня удивляет, что находятся врачеватели и лекарства против старости. Я бы тоже хотела от нее вылечиться, только не думаю, что это удастся.

— А ты поверь, боярыня, и удастся.

— Нет, не поверю. И буду удивлена, если это чудо произойдет с другими.

— Увидишь и поверишь, боярыня Илисафта. Раз господарю нужны войны, стало быть надо, чтобы старики помолодели.

— Значит, поэтому тебе нужна война?

— Поэтому.

— Ох! Ну тогда, конюший Маноле, дело ясное. Князь Штефан все чаще затевает ратные дела, их будет много. И в этих войнах ты все будешь молодеть и улетишь отсюда, а я в это время буду сидеть в Тимише, покинутая и забытая. Такая уж, видно, суждена мне доля, в особенности с тех пор, как Штефан-водэ установил свою власть над Молдовой. И все он не насытится! Сущий дракон наш господарь, такого страшного еще не бывало. Знать он не хочет о моем спокойствии, никогда он не поймет чужое горе. Не успел смолкнуть один глашатай в Верхней Молдове, как другой мчится в Нижнюю Молдову. Пошел господарь к секеям и захватил у них Петру-водэ. Вот сегодня мы справляем по нему поминки и молимся пресвятой деве, чтоб она замолвила словечко, дабы простились покойному грехи. Господарь вел войну с королем Матяшем. Воевал с татарами. Уже появилась у него седина, а он пошел войной на Раду, князя валашского, чтобы завладеть кареглазой княжной…

— Боярыня Илисафта, — гневно перебил ее конюший Маноле, — было бы лучше, если бы женщины не вмешивались в мужские и государевы дела.

— Вот оно как, конюший Маноле! Чтобы они не вмешивались?

— Да, боярыня Илисафта, чтоб не вмешивались. Пусть лучше молчат, кормят кур-наседок и смотрят за ткацкими станками.

— Так говорят некоторые. — Боярыня повернулась к крылечному столбу. — Но сдается мне, что у женщин тоже есть душа и они тоже могут кое о чем судить. Кроме забот о наседках и ткацких станках, им еще приходится в муках рожать детей, а потом растить их. Но стоит только детям подрасти, многоумные старцы забирают их с собой в походы и учат владеть саблей. А у бедной матери трепещет сердце, когда уходят ее дети. Кто знает — вернутся ли они! Бог создал их для других дел, а не для войн господаря.

— Для чего же он их создал, боярыня Илисафта?

— Господь бог создал их для того, чтобы они жили и наслаждались жизнью, познали любовь и нашли себе жен. Подожди, не перебивай, я наперед знаю, что ты хочешь сказать. Ты хочешь сказать, что твои сыновья уже удостоились такого счастья, кроме одного — того, кто затворился в святом монастыре Нямцу. Я тебе отвечу: радость моя будет неполной до тех пор, пока не устроит свою судьбу и младший.

— Насколько я понимаю, Илисафта, ты говоришь об Ионуце?

— Не могу пожаловаться, конюший Маноле, что ты меня неправильно понял.

— И, как я догадываюсь, ты хочешь женить его?

— Хочу, Маноле, о чем я тебе уже не раз говорила. Я сказала об этом и мальчику. Сейчас он уже не мальчик, а взрослый мужчина. Он и сам это понимает, да вот некоторые старики противятся его женитьбе.

— Как тебе сказать, почтенная Илисафта? Они противятся потому, что едят это кушанье долгие годы и никак не могут признать его лакомым.

— Понимаю, конюший Маноле, понимаю. Ох, я несчастная! Вот награда за мои слезы, за мои заботы и старания, за все, что я терплю с самой цветущей молодости, всю свою жизнь. Тираном ты был, тираном и остался, я слова не могу сказать в этом доме, чтобы ты тут же не стал перечить. Да еще измываться надо мной, вот как сейчас, и смотреть на меня сердитыми глазами, напоминая, что осиротевший птенец, из-за которого у меня трепещет сердце, не из этого гнезда. Да хоть он и кукушкин птенец, но коли божья матерь поручила его моим заботам, я стала для него матерью, которой у него нет. Ведь потому-то у меня к нему больше жалости и сострадания, чем к другим. Над этим бедным птенцом, ниспосланным моей душе, у меня больше власти, чем у старых конюших (не таращи глаза, конюший, не испугаешь!). Да, да больше власти, чем у старых конюших, знай это. Старым конюшим не мешало бы прислушаться к моим речам после целой жизни, прожитой вместе, жизни, полной забот и тревог. Если же не хотят слушать меня, пусть вспомнят, что между теми двумя старыми развесистыми черешнями, что растут у нас в саду, все время летает старая кукушка, которая куковала этой весной, пока не созрели на черешнях ягоды. Она так неистово куковала, что казалось, вот-вот лишится жизни. Теперь, когда созрели ягоды и кукушка попробовала их, начала она садиться на кривую грушу, что стоит вот там, в углу, и опять пытается куковать, только напрасно тужится, потому что охрипла, бедняга, — уж очень много ягод клевала. Такая же участь ждет и тех конюших, что не перестают жаловаться на боль в пояснице. Прошло их время, как прошло оно и для старой кукушки. Подожди, конюший, не перебивай, позволь мне договорить, — ведь это все, что у меня осталось на свете. Вот я сейчас говорю, а ты все хмуришься, ты все против. Или, может быть, ты скажешь, что я говорю неправду? Разве неправда, что вы завлекли дитя несмышленое в лихие дела, которые вы творили?

— То, что совершали мы, господаревы слуги, совершал и он — таков его долг.

— Нет, это не так. Ионуц был еще ребенком, когда вы увели его с собой.

— Мы взяли его в ученье, и это ему понравилось.

— Что там могло бы понравиться! Смотреть, как вы гнались, словно за зверем, за Пэтру-водэ, как вы его настигли, схватили и отрубили ему голову?

— Да не было там Ионуца, но мог бы и быть. Петру-водэ получил по заслугам, как указано в законе. Он убил своего брата Богдана-водэ. По делам и расплата. Кровь за кровь. К тому же, казнив Петру, князь Штефан дал обет девять лет постится по пятницам.

— Все это так, но творить суд дано не людям, а всевышнему.

— На земле суд творит господарь.

— Ну, а разве хорошо, что вы увезли мальчика в Валахию, втянули его и в другие дела и он чуть было не сложил там голову?

— Однако он не сложил ее, боярыня Илисафта, ибо у него сильная рука.

— Не сложил лишь потому, что я денно и нощно на коленях слезно молилась божьей матери, просила, чтобы смилостивилась она и над молодыми, конюший Маноле, и над старыми, — над теми, кто сейчас упрекает меня. Чему вы могли научить его там? Травить и преследовать Раду-водэ, как вы преследовали Петру-водэ? Вы гнались за оленем, а поймали ланей. Зачем понадобились господарю нашему княгиня и княжна Раду-водэ? Он властен отнять у побежденного врага богатства, что он и сделал, но он должен был не трогать женщин. Ведь именно так в Молдове появились чужеземные княгини. Я слышала, что княжна Мария…

— Да полно тебе, боярыня Илисафта! Княжна Мария — ребенок.

— Может быть, и так. Но я слышала, что она глаз не сводит с князя Штефана. Ну, разве это дело, конюший Маноле? Ответь. Впрочем, я знаю наперед, что ты скажешь.

— Поэтому я и не говорю ничего. Мой повелитель знает, что делает, и все хорошо делает.

— Кое-что, конюший Маноле, он делает хорошо, а кое-что и нехорошо. Но не о том у меня душа болит — о другом. Пусть господарь тешится, как хочет со своими княжнами и царевнами. Какая мне забота?