Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

В эти дни начал его нос высыхать, как глина, и тяжелый и омерзительный жар шел из его опухшего носа и возвращался ему опять в нос, и когти его дрожали на кончиках его темных лап, как будто вся его жизненная сила сосредоточилась в них. Пасть его ослабла, и язык из нее свисал. Хотел он засунуть язык назад в пасть — спутал его с хвостом и зажал хвост между ляжками задних лап. Обернул голову назад в поисках хвоста и не нашел его — висел тот между ляжками. Ну а поскольку тело состоит из головы и хвоста, легко понять горе Балака в те минуты, когда он повернул голову к хвосту и не нашел его.

Часть четвертая

ОСТАВИМ СОБАКУ И ВЕРНЕМСЯ К ИЦХАКУ

Отдохнувшим и успокоившимся возвращался Ицхак в Иерусалим. Тяжело было у него на душе при отъезде, и легко стало у него на душе по возвращении. Соня не пришла к нему с упреками, и Рабинович не напомнил ему «тот самый» грех. Мало того, привлек его к совместной работе и обеспечил ему заработок. Теперь не оставалось ему ничего, как пойти к матери Шифры и попросить руки ее дочери. Время, которое провел Ицхак в Яффе, подняло его в собственных глазах, и он не видел ничего такого в том, что он — ремесленник, а она — из уважаемой семьи знатоков Торы, он — из Галиции, а она — из Венгрии. К тому же болезнь рабби Файша и все те благодеяния и помощь, которую оказал Ицхак Шифре и Ривке, помогут устранить эти преграды. Даже в самые плохие времена не приходил Ицхак в отчаяние, тем более теперь, когда он чувствует себя «белым» человеком и на сердце у него хорошо.

Обнаженные горы бегут вместе с поездом, и величавые облака венчают их. И утесы и скалы, зеленые, как маслины, свисают с гор и грозятся упасть, но не падают. И дикие козы перепрыгивают с утеса на утес и со скалы на скалу. Одни — поднимают рога и смотрят с удивлением, а другие — извлекают струи пыли из-под копыт, но голос их не слышен. Легкий ветерок гуляет в горах и освежает тело человека. Утром пески Яффы осыпались под его ногами, и море, которое невозможно охватить глазом, дышало перед ним. А ныне — горы, твердыня Эрец, справа от тебя, а слева от тебя — полоса синевы натянута над горами. И ни звука — вокруг, и горы проносятся в тишине, поднимаются и опускаются, опускаются и поднимаются; и колеса поезда стучат внизу, и большая птица летит наверху и исчезает в синеве неба или в паровозном дыму. И поезд петляет из долины в долину, и из долины в гору, по дороге в Иерусалим. Еще не подойдет день к концу, как поднимется Ицхак в Иерусалим и пойдет к Шифре. Если подготовила она свою маму — очень хорошо, а если нет — есть у него дар речи.

Тот вагон, где сидел Ицхак, был полон жителями Иерусалима, которые ездят обычно в Яффу на морские купания. От перемены места и от купания в море загорели их лица, они были бодры и духом, и телом. Устроились они с удобствами: кто — на подушке, а кто — на перине, и корзина, полная еды, стоит у ног каждого, и они поглядывают, кто — на свой располневший живот, а кто — на округлившееся лицо соседа. Настроение у всех было отличное, и они стали подтрунивать над этим обычаем, а именно над необходимостью смены воздуха и купания в море как над нелепым обычаем, выдуманным врачами. Ведь если испробуют врачи всевозможные лекарства, которые не помогают, то посылают они больных в Яффу и наказывают вести себя там так-то и так-то, чтобы был у них потом повод сказать: «Наверняка не выполняли вы все наши указания», и тогда они продолжат мучить своих больных лекарствами. Ведь если говорить про воздух, так Иерусалим — самое святое место в мире, и отсюда, естественно, следует, что его воздух лучше, чем воздух Яффы. А что касается моря, так если бы мы были достойны, то море Шломо до сих пор существовало бы. И как только они упомянули море, то начали говорить про море Шломо и про семь морей, омывающих Эрец Исраэль, и про то, почему морская вода полезна для здоровья. Потому что нет у светил власти на море, а только у Господа, Благословен Он, у Него одного, а ведь Он наверняка желает добра Своим созданиям, тем более народу Израилеву. Особая близость есть у Него с морем и с Израилем, ведь море дает соль для жертвоприношений, и Он помнит о тех жертвах, что евреи приносили Ему на жертвеннике. И раз уж вознесли пассажиры хвалу морю, вспомнили они обитателей моря, на которых не падает никакая нечистота, потому что первый человек не дал им имен. Поэтому не встречаем мы во всей Торе имен рыб. А поскольку упомянули они рыб, отдали им должное. Ведь несмотря на то что нет над ними личного божественного присмотра и нет у них понятия удачи, как у человека, они получают все это через человека, так как время от времени готовит себе человек рыбу в честь субботы. И Яффу они помянули добром за то, что удобно и сытно там жить. И когда вспомнили они Яффу, принялись они вздыхать, что, пока находится человек в Яффе, он заботится о теле, будто тело — главное в человеке и нет у человека ничего, кроме тела. На самом деле необходимо человеку тело, чтобы могла в нем существовать душа, вопрос только в том, какое место должно занимать тело и сколько времени мы должны посвящать заботе о нем. Довольно с тела того, что оно существует ради души, а на деле оно забирает себе все внимание и наслаждается, как будто оно — главное. Например, в заповеди о тфилин на первое место выступают его тело, рука и голова. И в заповеди о сукке: кто находится в ней целиком, если не тело? И так всегда на первом месте оно в любой заповеди, и уж нечего говорить про субботние трапезы и про заповедь о маце.

В другой группе пассажиров, не так уж сведущих в Торе, беседуют о той Яффе, о которой рассказывали им их отцы. О том, что, когда их отцы прибыли в Эрец Исраэль, нельзя было найти в Яффе даже скромный миньян евреев. И даже несколько лет спустя, после того как приехали туда евреи из Иерусалима, и поселились там, и захотели учредить общество по изучению Мишны, не нашлось во всем городе места, где бы имелись все шесть разделов Мишны, а один раздел — здесь и другой раздел — там. Теперь Яффа полна синагогами и бейт мидрашами, и не найдется ни одного бейт мидраша, где бы не стояло несколько полных собраний Мишны и не молилось бы несколько миньянов. И уже считает себя Яффа таким же городом, как и другие города Эрец Исраэль, и хочет получать свою часть халуки. И уже спорят там друг с другом два хасидских проповедника и обличают в своих проповедях один другого. А что касается главного раввина Яффы, то и тут имеются разногласия. Находятся евреи, которые предпочитают ему сына покойного раввина, поэтому тот задирает нос. А когда заговорили они о главном раввине Яффы, то отозвались о нем с большой похвалой — ведь кроме своего величия в мире Торы, явной и сокрытой, он отдает всего себя целиком буквально каждому еврею.

Вздохнул один и сказал: «Что нам с того, что он гений и праведник, если магазины открыты там по субботам, а он видит это и молчит». Вздохнул другой и сказал: «Наоборот, хорошо он делает, что ничего не предпринимает, ведь если делают что-либо, получается только хуже. В прошлом году хотел главный раввин изгнать из Яффы одного из владельцев домов терпимости. Мало того что не удалось его изгнать — этот грязный тип объединился с такими же испорченными людьми, как он, и поставили они себе своего раввина, и разбился город на несколько групп, и стал раскол еще глубже».

Пока одни беседуют о Яффе и ее проблемах, другие принялись восхвалять Иерусалим и рассказывать про рабби Шмуэля, умевшего руководить своей общиной с умом и знающего, что на сердце у каждого и каждого в Иерусалиме. До какой степени? Как-то раз пришли и рассказали рабби Шмуэлю, что видели мертвого еврея на дороге в Иерихон, и тело его уже полно червей. Распорядился рабби Шмуэль, чтобы они поторопились, привезли его в город и похоронили по еврейскому обряду, пока не стало это известно властям — в тот год опасались эпидемии чумы. Было это в канун субботы, и, пока доставили тело в город, уже зашло солнце, и похоронили его в темноте. Вечером пригласил рабби Шмуэль рабби Хаима и рассказал ему обо всем. Спросил рабби Шмуэль у рабби Хаима: «Как должен был я поступить?» Сказал ему рабби Хаим: «Правильно распорядился ты, рабби Шмуэль». Утром подняли шум все «венгры» и стали кричать, что приказал рабби Шмуэль нарушить субботу, а ведь можно было подкупить правительственных чиновников. Какое дело им, «венграм», до того что Иерусалим заплатит пятьсот наполеондоров. В тот момент не было рабби Хаима в бейт мидраше. Когда он пришел, рассказали ему обо всем. Сказал рабби Хаим: «Правильно сделал рабби Шмуэль». Тотчас же заглох скандал. Ведь рабби Шмуэль был большим умницей и понимал, что «венгры» с ним будут спорить, а вот со своим раввином не будут спорить, потому поспешил он и пригласил к себе рабби Хаима.

Был там в вагоне поезда один пассажир. И он сам, и его отец, и отец его отца, а также его сын, и сын его сына, все они удостоились знать рабби Шмуэля. Махнул он пренебрежительно рукой и сказал: «Вот я расскажу вам кое-что, и вы поймете, до чего велика была мудрость рабби Шмуэля». Перебил его другой и сказал: «Знаем мы, о чем ты собираешься нам рассказывать. А вот я расскажу вам то, что вы отродясь не слышали». Не успел он приступить к рассказу, как вступил в разговор третий. Не успел этот начать, как перебил его четвертый и начал свой рассказ: