Новый мир. Книга 4: Правда (СИ) - Забудский Владимир

Прокурор ничего не ответила.

— Да-да, Миллер, тот самый Чхон, о котором ты «не слышала»! — гаркнул я, когда бойцы подняли меня из кресла и повели к выходу.

— Ты не в том положении, чтобы ставить условия, — холодно ответила она.

— Это мы ещё посмотрим! — успел выкрикнуть я и гневно посмотреть на её насупленное лицо, прежде чем на мою голову накинули мешок.

— Лучше помалкивай и иди смирно или же будем успокаивать тебя ФСК, — предупредил меня один из конвоиров, толкая вперёд. — Твои вопли здесь никому не интересны.

Глава 8

§ 41

Камера имела в длину примерно двенадцать футов, в ширину — семь. Это значит, что ее площадь составляла примерно восемьдесят четыре квадратных фута. Эти измерения было провести несложно. Длина моего шага слегка превышала два с половиной фута, а я имел возможность сделать чуть меньше пяти полных шагов вдоль камеры и чуть меньше трех — поперек. Так же легко было определить и высоту. Выпрямившись в полный рост, я как раз мог распрямить кисть от своей макушки до потолка. Прибавив свой рост (6′4″) и длину кисти (7″), знакомую еще по проведенной в полицейской академии антропометрии, я получал 6′11″.

Окончив полицейскую академию и отработав пять лет в полиции, я имел представление о пенитенциарной системе. Так что я мог с уверенностью сказать — место моего содержания отвечало стандарту тюрьмы супермаксимальной безопасности (ADX). В места с таким режимом обычно попадали лишь те, кому грозило быть приговоренным, или кто уже был приговорен к смертной казни или пожизненному, и лишь при условии, что характер совершенных преступлений или история отбывания наказаний в других тюрьмах указывали на высокую опасность со стороны этого заключенного. Реже ADX-учреждения становились прибежищем для тех зэков, кого хотели оградить от угрозы насильственной смерти со стороны других лиц.

Такой режим строгости содержания не предусматривал привлечения арестантов к труду или разнообразия их досуга. По сути, его единственной целью было сведение к абсолютному минимуму вероятности побега, а также причинения арестантом вреда себе или окружающим.

В камере царила идеальная чистота. Здесь не было ни малейших следов от их предыдущих обитателей: ни нацарапанных на стенах надписей, ни засохших пятен от крови или мочи.

Обстановку составляли: сверхпрочная металлическая решетчатая дверь; койка, стол и стул, сделанные целиком из литого бетона; раковина без крана, вмонтированная прямо в бетон; параша в виде дыры в полу с автоматическим вакуумным сливом; душ без кабинки, в который вода подавалась строго по графику; вмонтированный в потолок светильник, интенсивность освещения в котором снижалась с 10:00 PM до 06:00 AM, но который никогда не отключался полностью; окошко у потолка примерно фут на фут, закрытое толстым двойным бронированным стеклом, через которое можно было увидеть лишь бетонную стену напротив; прикрытая бронированным стеклянным колпаком камера видеонаблюдения, которая охватывала всю камеру и снимала ее круглосуточно; специальная выемка для автоматической подачи еды, еще одна — для замены белья; закрытая бронированной решеткой система вентиляции, через которую мог быть экстренно подан «умиротворяющий» газ, который заставит меня заснуть менее чем за минуту.

В камере не было никаких электронных устройств или средств связи с внешним миром. У меня не было при себе коммуникатора, как и никаких личных вещей, не считая белья, оранжевой робы и мягкой обуви без шнурков.

Я не знал, где находится «зона 71» — не то что точного ее местоположения, но даже части света, в которой она расположена. Не знал я и того, есть ли здесь другие заключенные. За пределами камеры я ни разу не слышал звуков, за исключением шагов бойца G-3, который проходил на безопасном расстоянии от решетки не реже чем каждый час в любое время суток. Его лицо было закрыто полумаской, и на мои вопросы, которые я задавал от скуки или из вредности, он не реагировал.

Приёмы пищи проходили в камере. Еда подавалась с помощью автоматической системы в безопасной посуде со столь же безопасными приборами, которые не могли быть использованы как оружие против себя или окружающих даже самыми изобретательными заключенными. Точно так же раз в сутки я мог принять в своей камере прохладный душ длительностью до 7 минут. При этом тюремщик подходил к решетке на расстояние около ярда и пристально наблюдал за мной. Уж не знаю, зачем — ведь душ был сконструирован так, что я не мог использовать его для затопления.

Обычно мне полагалась одна прогулка в сутки длительностью в полчаса. Когда для нее наступало время, в камеру являлись сразу четверо бойцов G-3. Мне полагалось стать лицом к стене и заложить руки за спину. На руках защелкивали наручники, а на голову одевали мешок, чтобы я не мог видеть, что происходит за пределами камеры. Мешок снимали тогда, когда я оказывался на дне пустого глубокого бетонного колодца, похожего на бассейн без воды. Высоко вверху я мог видеть широкие окна, через которые проникал солнечный свет.

Пока я бродил по колодцу, по его краю наверху за мной по пятам следовали тюремщики, не сводя с меня глаз. В случае какого-либо ЧП (уж не знаю, какое ЧП здесь вообще может произойти, если только не попытка заключенного разбежаться и разбить себе голову о стену) они были готовы активировать ФСК, впрыснув мне в кровь быстродействующее успокоительное, и дополнительно «успокоить» выстрелами из инъекционных пистолетов, заряженных шприцами с транквилизаторами. После окончания прогулки мне полагался укол в задницу, который обновлял в моем организме запасы ФСК, которые могли выйти с мочой. И — обратно в камеру с мешком на голове.

Один раз в неделю я мог воспользоваться услугами тюремщика, который мог побрить меня и, при необходимости, постричь. Однако от этой привилегии я с самого начала отказался, выражая тем протест против изоляции от внешнего мира и непубличности следствия.

— Да у меня даже зеркала в камере нет. Если на меня никто не смотрит, кроме тюремщиков и следователей, то у меня нет ни одной причины не выглядеть как пещерный человек! — заявил я тогда, и с тех пор упрямо следовал этой прихоти, хотя в ней и не было особого смысла.

Помню, во времена вхождения в клуб ветеранов ЧВК мне часто приходилось общаться с членами клуба, которые отбывали срок в местах лишения свободы или проходили принудительное лечение в наркологических центрах либо психиатрических лечебницах. Хорошо помню, как один из парней, Вилли Перкинс, бывший сослуживец Чако Гомеза и Гэри Горджеса (еще до того, как бедняга окончательно подсел на наркоту) поделился со мной интересным наблюдением.

Вилли заметил, что многие люди, привыкшие, что окружающие считаются с их мнением и капризами, особенно деспоты, домашние тираны, склочные и сварливые личности, нытики и истерики, попадая в подобные учреждения, испытывают сильный шок. Шок наступает от полного безразличия к их мнению и от абсолютной невозможности повлиять на свою судьбу. Они начинают скандалить, протестовать, буйствовать, жаловаться, объявлять голодовки, стараясь любыми способами привлечь внимание к себе и своим требованиям. Но все их усилия, в которые они вкладывают уйму энергии, действуют примерно как трепыхание рыбы в сетях — встречаясь с абсолютной тщетностью, они быстро истощают их внутренние резервы и ослабляют их волю, постепенно доводя либо до помешательства, либо до апатии и покорности.

На мое счастье (как бы иронично не звучало слово «счастье» в таком контексте) мне не было в новинку ощущение абсолютного бесправия. 4-ый специнтернат сети «Вознесение», а особенно «Железный Легион», были в этом плане прекрасной школой. Как следствие, я был избавлен от иллюзий того, что мои выбрыки способны на что-то повлиять. Это не значит, что я был паинькой. Я был настолько вредным и неудобным арестантом, насколько позволяли моя дерзость и упрямство (а их запасы были практически неиссякаемы). Отказ от бритья и стрижки — лишь один из многих демаршей, которые я придумал и воплотил в жизнь. Но при этом я не поддавался разочарованию и упадку моральных сил из-за тщетности своих усилий. Я воспринимал свои протесты скорее как развлечение и не принимал неудачи близко к сердцу. Впоследствии я пришёл к выводу, что это — наиболее разумная тактика поведения за решеткой, если твоей целью является сохранение максимальной ясности ума и душевного равновесия.