Вспышка. Книга первая - Джудит Гулд

– Я думаю, мы могли бы создать совершенно новый облик, новый стиль вокруг нее, – задумчиво произнес он, вертя в руках чайную ложечку в стиле рококо. – Судя по кинопробе, ее игру можно было бы немного привести в порядок, но это проблема режиссера, а не моя. – Он бросил взгляд в сторону Зиолко, который с безучастным видом сидел рядом. – В целом, я бы сказал, что она обладает тем неуловимым качеством звезды, которое заставляет вас выпрямиться и обратить на нее внимание. – Он обежал глазами остальных гостей, которые молча кивали головами. – И мне нравится затея с княжной, – продолжал он. – Она дает нам определенную зацепку. Она царственна, но не слишком. Она очаровательна и свежа – даже сексуальна, – но она не высмеивает эти качества; в ней нет ничего кричащего, один лишь небольшой намек, который гораздо, гораздо действеннее, чем любая крикливость. Я думаю, нашим паролем в отношении нее должно быть слово «класс», поскольку, вне всякого сомнения, она обладает этим качеством, но нам следует рекламировать его осторожно, чтобы не перегнуть палку. Короче, я думаю, у нее есть все задатки королевы экрана. Я вижу ее всю в белом: почти белые волосы, белый гардероб, белая мебель, белые украшения, блестящие жемчуга, белые меха… белые борзые на поводке – и все такое. Я думаю, мы можем создать киносенсацию тридцатых годов, если, повторяю, если она решит играть в нашей команде и согласится с нашими предложениями.

Все это время Скольник сидел, удобно развалившись в кресле, и спокойно пыхтел трубкой. Тамаре в течение всего этого разговора с трудом удалось сохранять выдержку и достоинство. Она молчаливо оглядывала сидящих за столом людей. Ее одновременно приводило в восторг то, как работает их творческая мысль, и то, что она может самолично наблюдать за тем, с какой быстротой щелкают и поворачиваются колесики в их практичных головах. В то же время ее охватил чудовищный страх. Крепко стиснутые руки – скрытый барометр переполнявших ее эмоций, которые то взлетали вверх, то падали вниз, в зависимости от того, что она чувствовала в данный момент: эйфорию, гнев, унижение или страстную надежду – двумя красными клубками лежали на коленях. Она изо всех сил старалась, чтобы ее лицо оставалось спокойным, но уголки губ были сжаты, отражая возрастающий гнев и раздражение. С одной стороны, она упивалась оказанным ей вниманием, но с другой – о ней говорили с хладнокровием мясников, обсуждающих освежеванного быка, и от этого ее кровь закипала. Что они себе воображают, неся весь этот вздор и на разу не поинтересовавшись ее мнением! И никакого намека на подписание контракта! Она готова была разрыдаться от разочарования.

Теперь Скольник обратился к торговцу произведениями искусства.

– Берни, как ты сам справедливо заметил не так давно, я пригласил тебя сегодня не случайно. И вот почему. Я доверяю твоему мнению и именно поэтому купил у тебя… сколько, двадцать картин?

Тот молча ждал, что последует дальше.

– Я хотел бы услышать твое профессиональное мнение о Тамаре. Заметь, не твое личное мнение, а мнение критика в области искусства. Не бойся показаться жестким. Я хочу, чтобы ты сказал мне правду. Что подсказывает тебе твой опытный взгляд оценщика, когда ты смотришь на нее? Будь так же объективен, как если бы она была картиной и ты решал, покупать тебе ее или нет.

Бернард Каценбах, скорбно нахмурив брови, смотрел в стол. Он был в трудном положении, и это ему совсем не нравилось. Обсуждать достоинства и недостатки картины или скульптуры – это одно. В конце концов, ни картины, ни скульптуры его не слышат. И совсем другое – открыто обсуждать физические достоинства и недостатки живого человека, да еще в его присутствии. Эта перспектива приводила его в ужас. Но разве у него был выбор? Его охватило какое-то странное предчувствие, что на чашу весов поставлены деловые отношения с его лучшим клиентом.

Каценбах поднял глаза и изучающе посмотрел на сидящую напротив Тамару. Она затаила дыхание и сидела неподвижно, похожая на мраморную статую. Ее лицо было на три четверти повернуто к нему, и профиль казался таким прекрасным, что причинял почти физическую боль. Несмотря на ее необычайную красоту, Каценбах разглядел в ней и недостатки… серьезные недостатки. Будь она произведением искусства, он знал бы, что должен будет отвергнуть ее. Все-таки она не была ни совершенством, ни шедевром.

– Передо мной очень красивая женщина, – осторожно подбирая слова, начал он, – но, подобно всем живым существам, в отличие от предметов искусства, она далека от совершенства. Ее нельзя назвать ни худой, ни пышной… пожалуй, в ней еще многовато от пухлого ребенка.

Тамара вздрогнула, как от удара; остальные торжественно кивнули в знак согласия, как будто он сказал то, что им и так было известно.

– Продолжай, – попросил Скольник.

– У нее не слишком ровные зубы, – начал перечислять Каценбах. – Нос смотрит немного в сторону…

– Значит, ты не считаешь ее богиней, – тихим голосом подытожил Скольник.

На лице Каценбаха проступил румянец, в его обычно спокойных глазах цвета топаза вспыхнул и погас огонь. Больше всего ему хотелось вскочить с места и навсегда покинуть этот проклятый дом, но он был осторожным человеком и не мог позволить себе поставить под угрозу будущие сделки.

– Между богиней в искусстве и кинобогиней есть разница. Вам и без меня это известно. В искусстве выше совершенства обычно ничего нет, по крайней мере, на Западе. А вот японцы считают совершенство настолько обычным явлением, что зачастую их художники специально привносят в совершеннейший шедевр какой-нибудь дефект, чтобы он стал действительно совершенным.

Тамара, по-прежнему не шевелясь, смотрела в глаза Каценбаха. Он быстро отвел взгляд.

– Но у нее не один недостаток, – заметил Скольник. – Ты сам это только что сказал.

Каценбах колебался.

– Да, сказал. Но ведь в киноиндустрии используются различные трюки с освещением, гримом и еще Бог знает с чем. Я ведь не принадлежу к миру кинематографа и не могу об этом судить. Но я слышал, что кинокамера видит только то, что она хочет видеть. Правда, в том, что касается лишнего веса, зубов и носа… не знаю, как камера сможет все это скрыть. – Он красноречиво пожал плечами, печально качая головой. – Боюсь, крупный план лишь преувеличит и подчеркнет эти недостатки.

Скольник медленно кивнул.

– Ты был искренен, – сказал он, – и я ценю это. Мне также хотелось бы принести тебе свои извинения за то, что я отнял у тебя столько времени. Мне было очень приятно повидать тебя.

Бернард Каценбах понял намек и отодвинул от стола свой стул. Бросив камчатную салфетку слева от десертной тарелки, он поднялся на ноги.