На восходе солнца - Николай Рогаль

— Завитая. Воду будем брать, — негромко заметил старик.

Чиркнула зажигалка. Колеблющееся пламя осветило задумчивые серьезные лица. В вагонной полутьме огни цигарок похожи на летящие за окном искры.

«Да, молодцы железнодорожники. Ходко идем!» — подумал Савчук и вспомнил, как недавно по этой же дороге он возвращался с фронта и как медленно тащился тогда поезд.

Он стал прислушиваться к разговору в соседнем купе.

— Порознь, в одиночку, мы ничто, но все вместе уже многое. Сто малых — один большой, — убеждающе говорил бойкий тенорок за стеной.

— Верно. Согласен я, — густым басом откликнулся кто-то другой.

— Тише, Осип. Людей побудишь, — вмешался третий.

— Ладно. Голос у меня такой, — извиняющимся тоном пророкотал бас. — Всем заодно. Против этого не спорю. А с чем не согласен, так не согласен. Говоришь, учиться у господ? Чему? Как людей обманывать? Нет, уж я лучше неучен буду — своим умом проживу.

— Да зря ты, зря фыркаешь. Есть чему — учись хоть у самого черта. Отчего же не поучиться и у буржуя: хорошее бери, плохое — в сторону. Наука, в сущности, создана для облегчения жизни человеку. Только они приспособили ее по-своему.

Кто-то зашуршал бумагой, чиркнул спичкой. В вагоне плавал густой табачный дым, присутствие которого ощущалось по горечи во рту.

— А что, Викентий Александрович, загробный мир есть или нет? — спросил затем тот человек, что недавно призывал к тишине. — Или то поповская выдумка?

— Выдумка. А также от незнания действительных законов жизни и происхождения ее, — убежденно, но несколько туманно ответил тенорок. — Рай мы сами построим на земле, а ад был в прошлом — он никому не нужен. И суеверия нам теперь ни к чему. Попы поддерживают версию о загробной жизни чисто из корыстных интересов. Требы разные, службы — вот копейка к ладоням и липнет.

— Липнет, густо липнет, — подтвердил бас. — Я одно лето в монастыре сено косил. Ну, это братия... Эти обдерут тебя яко липку. В Шмаковке монастырь-то.

— А я и плохую земную жизнь на загробный мир не променяю. К чему? — засмеялся тот, кто начал разговор. — Или девок на свете мало? Жить, братцы, хорошо! Только жениться не надо лет, скажем, до тридцати.

— Почему? — спросил тенорок. — Женятся в ранние годы и тоже бывают счастливы... Встретится хорошая женщина...

— Да как ее угадать! Женщина в девках чисто ангел, а замуж выскочит — ведьмой становится. Отчего так, а?

— От нелегкой жизни и мужской подлости, — отрубил бас, будто поставил точку.

За окном в третий раз ударил колокол. Вдали загудел паровоз, дернул вагоны, не взял, дернул снова и, словно озлившись, рванул так, что с верхних полок сразу посыпались вниз дремавшие там люди, ругаясь и кляня машиниста. Человек, лежавший на полке над Савчуком, удержался на месте, так как успел упереться рукой в противоположную полку, его борода свесилась над проходом.

— Поизносились паровозики... — беззлобно произнес он.

Савчук хотел пройти по вагону, да жаль стало крепко уснувшего у него на плече парня. Во сне тот потянулся, зачмокал губами. «Эх ты, намаялся! — с сочувствием подумал Савчук. — Ну, спи. Может, в последний раз». И самому стало неприятно от этой мысли.

Он вспомнил о Дарье. В последние недели Савчуку некогда было по-настоящему задуматься над их отношениями. Все у них как будто определилось и все по-прежнему было неопределенным. Петров у себя совсем не показывался, видно, Дарья, как обещала, все рассказала ему. Но и открытого разрыва между ними еще не было. Савчук из-за этого чувствовал себя в очень двусмысленном положении. Хуже всего было то, что ходить к Дарье ему приходилось почти что на глазах у матери. Федосья Карповна, которая не знала, как глубоки и чисты их отношения, стала заметно суше обращаться с соседкой; сыну она ничего не говорила, но он часто ловил в ее глазах осуждение и страдал от этого.

«Видно, я сам виноват. Хожу, милуюсь, вздыхаю, а надо твердо ей сказать: «Вот, милая, прибивайся окончательно к моему берегу. Переходи к нам жить». Ведь Дарья сама этого не скажет, не может сказать, — думал Савчук, проникая сейчас в суть их так ненужно осложнившихся отношений. — А будем вместе жить — и мать поймет. Люблю ли я Дарью? — спросил он себя и ответил: — Никто мне не нужен, кроме нее».

Савчук решил, что, как вернется из Благовещенска, первым делом урегулирует свои отношения с Дарьей.

— Женюсь, и баста! — сказал он вслух и сконфузился от этого. Но в грохоте движущегося поезда никто его слов не расслышал.

Солнце смотрело в окна вагона, когда пулеметчик Игнатов разбудил Савчука.

— А здоров же ты спать, Иван Павлович! Али сны хороши?

— С вечера долго не спалось. — Савчук продрал глаза, потянулся так, что хрустнули суставы. — Ото! Вот так храпанул...

Он чувствовал себя отдохнувшим, бодрым и готовым к действию.

Игнатов на скамье складным ножом открывал заржавевшую сверху банку консервов. Китаец Ван, весело поблескивая черными глазами, разливал в кружки горячий чай.

— Что, Василий, машина работает? — улыбаясь, спросил Савчук.

— Лаботай, лаботай, — ответил китаец, смягчая непривычный для него звук «р». — Моя казака не боись.

— За первого номера работает. Чисто, как бритва, — сказал Игнатов.

— Вот и добро. Спасибо, Василий. — Савчук принял из рук Вана кружку с чаем, не удержал, поспешно поставил на скамью и подул на пальцы. — Ч-черт! Горяч, оказывается.

Кто-то подал ему свой сахар; откусывая его мелкими кусочками, Савчук громко прихлебывал чай из кружки и наслаждался.

Почаевав как следует, он прошелся по вагону, осмотрел внимательно подсевших к ним ночью людей. Это был народ крепкий, бывалый. Преобладали солдаты-фронтовики. Савчук выделил среди них светловолосого румяного юношу с чистым, почти женским лицом, но широкого в плечах и груди.

— Что же, Митя, ружья-то нет? Как воевать будешь? — спросил он, догадавшись, что это и есть четвертый, младший сын рыжебородого таежника.

— А как придется. Я за другими следом, следом. Глядишь, и подберу ружье-то. Говорят, на войне ружья так запросто валяются, — простодушно и без тени смущения ответил парень.

— Ружья-то валяются, да и головы тоже, — пробормотал Савчук. Ему вдруг жалко стало, что вот такой молодой парнишка пойдет под пули. «А пойдет, не струсит», — подумал он, проникаясь уважением и к старику и к его сынам.

Вырвав листок из записной книжки, он нацарапал карандашом несколько слов.

— На остановке ступай в пятый вагон, спросишь Супрунова Гордея Федоровича. Получишь винтовку.

Парень с жадностью схватил записку, даже забыл поблагодарить.

Савчука же обступили другие, потянулись к нему со всех сторон.

— И что мне делать с вами, не знаю? — сказал он в раздумье. — Давайте решим так. Вы формируйтесь в отдельный взвод, а вольетесь в наш батальон. Ладно?

На том и порешили. Посоветовавшись с людьми, Савчук назначил взводным сельского учителя Черенкова, оказавшегося обладателем того самого тенорка, что еще ночью привлек внимание Ивана Павловича. Черенков показал себя человеком дельным и расторопным. Он в два счета составил списки, подсчитал наличное оружие, патроны. В 1915 году он был вольноопределяющимся в саперном полку, но затем по ранению вышел в белобилетники. Себе в помощники Черенков выбрал старшего сына старика — Пахома Ивановича Крученых, молчаливого, но, видно, хозяйственного мужика и бывалого солдата. Его отец — Иван Васильевич — заметно был польщен таким выбором. Он давал дельные советы и довольно поглаживал бороду.

— Эх, жаль. Негде тут построиться по ранжиру. Куда мне стать? — громко сокрушался бас, тоже знакомый Савчуку с ночи.

Как же удивился Иван Павлович, когда увидел, что обладатель этого феноменального голоса — человек самой тщедушной внешности.

— Да вы ступайте на левый фланг. Крайним будете, без ошибки.

— Днем. А ночью меня на правый ставить. Казаков голосом пугать, — и он без натуги рявкнул на весь вагон: «Чел-ло-век он был такой, со святыми упоко-ой!»

— Го-го-го! Ха-ха-ха!

С верхней полки свесилась красивая чубатая голова с черными как смола волосами, удивленно поморгала глазами.

— А, жизнелюбец! Вон куда ты забрался, — сказал Черенков и поманил молодого человека пальцем. — Слазь, дружок, дело есть.

— А что, Викентий Александрович, разве подъезжаем? — лениво спросил тот и громко зевнул. Потом он, спружинив ногами, ловко спрыгнул в проход. — Эх, Осип, Осип, есть талант, да не тому достался!

— Вот неуемный, ей-богу! Минуту можешь помолчать? — заметил Черенков, с улыбкой глядя на парня. Видно, он давно знал его и любил, но сейчас говорил с ним строго официально: — У тебя, Афоничкин, какое оружие? Карабин?.. Патронов сколько?.. Еще имеется граната Мильса? Очень хорошо. Можешь теперь быть свободным.

Афоничкин пожал плечами и сел на скамью напротив Савчука.