Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

Я не сплю. А будто во сне вся эта несуразица с моим арестом, с этой темницей и гремучими цепями не менее пуда каждая. Будто кошмар навалился на меня всей тяжестью и терзает, измывается над растерянным сознанием, задавая ещё одну безумную загадку, разгадать которую надо, ну очень хочется…, но нет никакой мочи. А может, это и не сон вовсе, а напротив, я только что очнулся от сказочного забытья, с реальностью не имеющего ничего общего. Только когда же я уснул в таком случае? И сколько длился это сон? Уж не с самого же моего рождения, потому что во всю мою жизнь ничего такого, заслуживающего столь грубого и бесцеремонного обращения со мной, я не совершал.

– Простите великодушно, что нынче не предлагаю вам разделить со мной скромный еврейский ужин…, потому как нечего делить…, всё уже поделено… и без нас. Да и вы не столь воинственны, как давеча. Впрочем, тогда, на автостанции я пригласил вас немножко покушать вовсе не из опасения быть побитым, а чисто из великодушия и человеколюбия. Вы были одиноки, и я одинок, вот мы и сошлись в одной компании за скромной трапезой да за беседой умной и весьма полезной. И сейчас равно из тех же великодушных, человеколюбивых помышлений хочу спросить я вас – а как вы тут оказались в этом нечистом, совершенно не предназначенном для человеческого пребывания помещении?

– Ты кто? Как тут очутился?

Неожиданно проснувшийся от страшного падения с вершины мавзолея казачий полковник сидел среди разбросанных подушек, скрученных в жгут простыней и смятых перин в своей кровати и недоумённо тёр опухшие глаза.

Сновидения. Эта волшебная, неразрешимая загадка забытья. Какие только шутки – порой забавные, порой весьма и весьма неуместные – разыгрывает она с расслабленным, совершенно беззащитным сознанием человека? Особенно если оно, это сознание отягощено изрядной чрезмерностью возлияний туманящими мозг и порабощающими волю напитками. Подумайте сами. Представьте себя совершенно голеньким, размягчённым негой, не готовым противостоять превратностям судьбы, но неожиданно и грубо изъятым из властных и горячих объятий страсти и перенесённым вдруг в абсолютно иную реальность. В которой не вы уж всецело обладаете жарким податливым телом некой Афродиты, а напротив, ваше жалкое, лишённое какой бы то ни было опоры тело вдруг становится игрушкой в руках жестокого, ничем не стеснённого в своей изобретательности рока. А чуть только вы немного освоились в новых для себя условиях, чуть только привели в некоторое соответствие и созвучие друг с другом разобщённые, растерянные и разбросанные повсюду тело, душу и дух, определились с направлением и даже сумели в некоторой степени возлететь, воспарить над сковывающей вас суетой и подобраться почти что вплотную к идеалу, призывно манящему, покоряющему всё и вся блеском непревзойдённого авторитета, как тут же пали настолько низко и настолько больно, что оказались … в собственной постели, совершенно голый, истерзанный коварной, предательской негой, не способный принять и даже осмыслить нежданные, приводящие в крайнюю степень недоумения подарки судьбы. И что же вы видите?

В красном углу комнаты, освещённый мерцающим огоньком лампадки стоял высокий худой человек и молился на Образ. Вопрос и недоумение атамана его совсем не трогали, казалось, он не воспринимал обращённых к себе слов, а только еле слышно шептал что-то одними устами да степенно и размашисто крестился, будто монах-отшельник в своей собственной, одинокой, удалённой от мира келье.

– Эй… мужик… ты чё это, а? – вовсе не грозно, скорее растерянно и даже с опаской продублировал свой вопрос полковник.

Незваный гость никак не отреагировал и на эту попытку привлечь его внимание. Вообще, он вёл себя как хозяин, как имеющий абсолютную, ни с кем не делимую, никем из земных тварей не упраздняемую власть. Закончив молиться, он трижды поклонился в пояс Образу – единственному во всём мироздании, Кому позволял себе кланяться – отъял от иконостаса не уместный в Красном углу портрет Сталина и, внимательно рассматривая его, прошёл в центр помещения, где сел на единственное не опрокинутое кресло возле стола.

– Да-а… – протянул он мягким бархатным баритоном. – Что сталось с тобой, человек Русский? Где растерял ты свою стойкость и непоколебимость в вере и верности? Почто поклоняешься мерзости, позабыв о том, что составляло всегда твою силу, что являло предмет чёрной зависти и тайного преклонения у других народов? Когда ж очнёшься ты от безумия своего? – и бесстрастно, отстранённо, будто ненужную ветошь бросил портрет вождя народов прочь от себя в царство хлама, разбросанного по комнате, будто от ночного посещения «чёрного воронка»[117]. Подобное к подобному.

Голос вопрошавшего, его манера вести диалог были очень знакомы и наводили на весьма неожиданную, но приятную догадку. А когда он вышел из мрака на маленький, освещённый несмелым огоньком свечи пятачок, я с радостью, но вместе с тем с изумлением узнал в нём давешнего профессора-археолога, с которым мне довелось коротать ночь на автостанции за увлекательной и серьёзно заинтересовавшей меня тогда беседой.

– Профессор?! Вы?! Но… Вы-то как тут?!

Мимолётная радость встречи быстро уступила место огорчению. Так как со всей очевидностью доказывала, что размолвка с Настей, чуть было не состоявшаяся этой Купальной ночью «свадьба» с русалкой-блудницей, равно как и мой арест сразу по выходе из леса и возвращении в село, а значит и настоящий разговор в тёмном глухом подземелье темницы – вовсе не сон, а звенья одной цепи, которая и есть реальная, всамделишная жизнь.

– Любопытство, мой молодой друг. Всё оно – любопытство, знаете ли. Настолько завела меня наша с вами дискуссия, настолько растормошила все любознательные, легко увлекающиеся клеточки моего мозга, что я таки не выдержал и повернул вслед за вами. Всё хотелось посмотреть, как вас тут примут, да вопросики кой-какие позадавать, порасспрашивать на весьма интересующую меня тему. Верите ли, с самыми добрыми, с самыми искренними моими намерениями я помчался сюда? А попал вот, как видите, в темницу. Как вы думаете почему, за что? А я вам таки отвечу, молодой юноша – за то, что еврей и жид одновременно, а это весьма неприглядно и вовсе небезопасно стало быть в местном окружении и особенно в последнее время. Но вы-то не еврей, насколько я понимаю. Вы-то догадались, за что вас посадили? И не просто посадили, а ещё – позвольте вас немножечко попугать – побьют, и боюсь, что даже до смерти. Вы поняли мою мысль, юноша? Вы имеете себе ответ на вопрос – за что? Я уж не спрашиваю за «что делать?».

Я не имел ответа, более того, сам ломал голову, прикидывая и выискивая в моём поведении за прошедшие сутки что-либо антизаконное, антиобщественное. Но не находил, а потому просто пожал плечами.

– Я так таки и думал. Так таки и думал, – оживился профессор и зашагал по земляному полу нашей темницы, как по кафедре. – Позвольте, я попробую вам кое-что объяснить. Может оно таки поможет и подскажет выход?

Я не возражал, напротив, я даже стал бы просить профессора оказать мне любезность, если бы предполагал, что он способен хоть как-то разрешить ситуацию. Но ему, видимо, вовсе не требовалось ни моего разрешения, ни моих просьб, потому что он, нисколько не озабочиваясь моей реакцией на своё предложение, просто стал говорить обстоятельно и со знанием вопроса. Будто читал лекцию в своём институте.

– За что ты себя так мучаешь, человече? – продолжал вопрошать гость, обращаясь не то к полковнику, не то риторически отсылая слова в пространство. – Всё-то ты ищешь счастья себе, всё-то копаешь изрядно кучу мусора, именуемую мудрствующим лукаво разумом общечеловеческими ценностями. А знаешь ли, в чём твоё счастье? Помнишь ли заблудшей, одурманенной памятью, что составляет истинную ценность для человека вообще и для Русского в частности? Не знаешь…. Не помнишь…. А жаль. Значит, жили мы и трудились, не покладая рук, на ниве Русской государственности, выходит, что напрасно.

Человек замолчал, задумался тяжело, устремив взгляд немигающих глаз в пол, в пустоту. Может, в прошлое, в далёкое прошлое, когда он был ещё молодым, сильным, даже могучим и могущественным, способным одним словом, да что там словом, взглядом грозных властных очей изменить судьбу, жизнь и смерть человеков, целого народа. Которому он служил верно примером и тяжким подвигом отцовства, а значимее этого подвига не сыскать на земле. Но равным ему по степени самопожертвования и Любви, черпающей в себе всё новые и новые необоримые силы, может быть лишь подвиг сыновства. И они – народ Русский – несли этот крест терпеливо и преданно, понимая чувствующим остро сознанием, что сыну без отца тяжко весьма, настолько тяжко, что и передать нельзя, что и помыслить себе невозможно. А отцу без сына вообще не бывать, как морю без воды, солнцу без тепла и света, счастью без радости – в нём его и продолжение, и смысл, и осуществление себя самого.