Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Берд Кай

Шевалье никогда прежде не видел своего друга таким несдержанным. Но и после этого Роберт не пожелал закончить разговор. «Его что-то явно тревожило, — писал Шевалье, — но он не обмолвился даже намеком».

Пятого сентября 1946 года вскоре после этого напряженного разговора агенты ФБР нанесли визит в кабинет Оппенгеймера в Беркли. Он не удивился, когда они потребовали рассказать о разговоре с Шевалье в 1943 году. Любезным тоном Роберт объяснил, что Шевалье информировал его о замысле Элтентона, который он с ходу отверг. Он припомнил свое замечание, что «подобные действия являются изменой или пахнут изменой». Роберт опроверг предположение, что Шевалье пытался выведать сведения о проекте бомбы. В ответ на дальнейшие вопросы «Оппенгеймер сказал, что из-за давности лет он слабо помнит, какие именно слова произносил в ходе беседы с Шевалье и любая попытка восстановить ее была бы гаданием на кофейной гуще, хотя он совершенно точно помнит, что произносил такие слова, как “измена” или “предательство”».

Когда агенты ФБР попытались нажать на него в связи с упомянутыми тремя другими учеными, связанными с Манхэттенским проектом, Оппенгеймер ответил, что «выдумал» эту часть истории, чтобы не раскрывать личность Шевалье. «Оппенгеймер сказал, что, давая показания по этому вопросу МИО [Манхэттенскому инженерному округу], он стремился скрыть личность Шевалье с помощью “совершенно выдуманной истории”, которую потом назвал “затейливой сказкой про белого бычка”, о том, как с подачи Элтентона кто-то выходил с предложением выдать информацию еще на трех ученых».

Зачем Оппенгеймер это говорил? Почему признался во лжи, сказанной в 1943 году? Одно очевидное объяснение — его история правдива. Когда Паш надавил на него в 1943 году, он немного потерялся и приукрасил свои показания тремя выдуманными учеными, чтобы подчеркнуть важность дела и отвлечь от себя внимание. Другое объяснение: во время разговора в саду Роберт впервые понял, что Шевалье не выходил на трех других ученых. В конце концов, Элтентон называл в разговоре с Шевалье Оппенгеймера, Лоуренса и, возможно, Альвареса в качестве потенциальных объектов, и Шевалье вполне мог передать его слова Оппенгеймеру во время разговора на кухне. Третий вариант: Оппенгеймер говорил правду в 1943 году, но теперь счел нужным поменять историю, чтобы вывести из-под удара Шевалье и других ученых. Враги Оппенгеймера будут утверждать на слушании по вопросу об отмене секретного доступа в 1954 году, что именно последний вариант и есть правда, однако он представляется наименее вероятным из трех возможных. Роберт давно выдал Шевалье, а Лоуренс и Альварес вряд ли нуждались в его защите. Единственный, кто в ней нуждался, был сам Оппенгеймер, однако признание, сделанное ФБР в 1946 году, в том, что тремя годами раньше он солгал военной разведке, не лучший способ защитить себя и других, если только его показания не были неприукрашенной правдой. Все эти объяснения снова всплывут и вызовут серьезные вопросы через восемь лет на дисциплинарном слушании по отмене секретного допуска. Нестыковки этих двух версий возымеют для Оппенгеймера катастрофические последствия.

В конце 1946 года в Сан-Франциско прилетел Льюис Стросс, назначенец Трумэна на пост председателя Комиссии по атомной энергии. В аэропорту нового начальника встречали Эрнест Лоуренс и Оппенгеймер. Прежде чем приступить к обсуждению вопросов КАЭ, Стросс отвел Оппенгеймера в сторону, сказав, что хотел бы поговорить об одном деле. Стросс и Оппенгеймер до этого встречались всего один раз — в конце войны. Расхаживая по бетонному покрытию аэропорта, Стросс сообщил, что является попечителем Института перспективных исследований в Принстоне, штат Нью-Джерси. На тот момент он возглавлял комитет попечителей, созданный для поиска кандидатуры на пост директора института. Фамилия Оппенгеймера находилась в первой пятерке кандидатов, поэтому попечители поручили Строссу предложить должность Роберту. Оппенгеймера идея заинтересовала, но он попросил дать ему время на размышления.

Примерно через месяц в конце января 1947 года Оппенгеймер вылетел в Вашингтон, где за завтраком Стросс долго расхваливал новую должность. В тот же день Оппенгеймер позвонил Китти и сказал, что пока не принял окончательное решение, но предложение ему «по душе». Стросс якобы высказал интересные мысли о будущем института, хотя и не очень реалистичные. Оппи заметил, что в институте «ни один ученый не занимается наукой», однако он «мог бы быстро изменить это положение».

Институт больше всего был известен как обитель и интеллектуальный приют Альберта Эйнштейна. Когда Стросс попросил Эйнштейна дать описание идеального кандидата на должность директора, тот ответил: «А-а, с радостью. Вам следует найти спокойного человека, который не будет мешать людям думать». Со своей стороны Оппенгеймер не считал институт местом, где велись серьезные исследования. После первого посещения института в 1934 году он саркастически написал брату: «Принстон — это дом сумасшедших, где в пустоте блистают эгоистические светила, разобщенные и беспомощные». Теперь он переменил свое мнение. «Для хорошей работы потребуются кое-какие мысли и заботы, — сказал он Китти, — но такие вещи даются мне естественным путем». В случае переезда в Принстон Оппенгеймер пообещал жене сохранить дом в Игл-Хилл, чтобы проводить лето в Беркли. Кроме того, ему надоели длительные поездки в Вашингтон. «Не могу же я все время жить, как прожил последнюю зиму, — в самолетах». За год он совершил пятнадцать трансконтинентальных перелетов из Калифорнии в Вашингтон и обратно.

Все еще колеблясь, Оппенгеймер посоветовался с новым вашингтонским другом, судьей Феликсом Франкфуртером, который сам одно время был попечителем института. Франкфуртер выразил сомнение: «У вас не будет свободы заниматься творческой работой. Почему бы вам не переехать в Гарвард?» Когда Оппи жестко ответил, что прекрасно знает, почему не хочет ехать в Гарвард, Франкфуртер направил его к еще одному приятелю, хорошо знакомому с Принстоном. По мнению этого человека, «Принстон был странным местом, но если есть четкая идея, во что его превратить, то можно попробовать».

Оппенгеймер склонялся к тому, чтобы принять новый вызов. Должность соответствовала его административным талантам, обещала оставлять достаточно времени для государственных дел помимо основной работы, местоположение выглядело идеальным — на коротком расстоянии по железной дороге и от Вашингтона, и от Нью-Йорка. Он все еще раздумывал, пока, согласно одному очевидцу, не услышал в машине радиосообщение о том, что Роберт Оппенгеймер назначен директором Института перспективных исследований. «Что ж, — сказал Роберт Китти, — вопрос, похоже, снят».

«Нью-Йорк геральд трибьюн» приветствовала в редакционной статье выбор нового директора института как «удивительно подходящий». «Его имя — доктор Дж. Роберт Оппенгеймер, но друзья называют его Оппи». Авторы передовиц рассыпались в комплиментах, называя Роберта «удивительным человеком», «лучшим среди ученых», «не лишенным остроумия практиком». Один из попечителей института Джон Ф. Фултон был приглашен на обед в дом Роберта и Китти и записал впечатления в своем дневнике: «Внешне он сухощав и скорее слаб, однако его глаза невозмутимо пронизывают тебя насквозь; его находчивость в беседе дает ему большую силу, он сразу же завоевывает уважение любой компании. Ему сорок три года, и, несмотря на увлечение ядерной физикой, он не забывает латынь и греческий, имеет обширные познания в истории и коллекционирует картины. В нем самым невероятным образом сочетаются и точные, и гуманитарные науки».

Льюиса Стросса, однако, раздражала медлительность, с которой Оппенгеймер принимал решение. Стросс, самостоятельно добившийся богатства миллионер, несмотря на университетское образование, начинал коммивояжером и продавцом обуви. В 1917 году в возрасте всего двадцати одного года он получил работу помощника у Герберта Гувера, инженера и начинающего политика с репутацией «прогрессивного» республиканца в духе Тедди Рузвельта. В это время Гувер руководил программой продовольственной помощи Вудро Вильсона для беженцев в объятой войной Европе. Работая бок о бок с другими протеже Гувера, например Харви Банди, молодым умным элитным адвокатом из Бостона, Стросс воспользовался должностью заведующего программой как плацдармом для проникновения на Уолл-стрит. После войны Гувер помог Строссу получить вожделенную должность в нью-йоркском инвестиционном банке «Кун, Леб и Ко». Работящий и угодливый, Стросс вскоре женился на Элис Ханауэр, дочери одного из товарищей Куна и Леба. К 1929 году он и сам приобрел статус полного товарища, делая больше миллиона долларов в год. Крах 1929 года Стросс пережил без особых потрясений. В 1930-е годы он стал злостным противником «Нового курса», что не помешало ему убедить администрацию Рузвельта взять его на работу в главное управление вооружений Министерства ВМС за девять месяцев до Перл-Харбора. Позже он служил помощником по особым поручениям у министра ВМС Джеймса Форрестола, закончив войну в почетном звании контр-адмирала. В 1945 году Стросс воспользовался связями на Уолл-стрит и в Вашингтоне, чтобы выкроить для себя в послевоенном истеблишменте еще одну влиятельную должность. Следующие двадцать лет такое влияние будет пагубно сказываться на жизни Оппенгеймера.