Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Берд Кай

А вот преображение Фрэнка Оппенгеймера происходило не так резко. Перестав быть коммунистом, Фрэнк все еще не считал, что от русских исходит угроза Америке. По этому вопросу между братьями вспыхивали серьезные политические дебаты. Роберт убеждал брата, что «русские не остановятся на достигнутом, если им дать такую возможность». Он стал сторонником жесткой линии Трумэна по отношению к Советам, а когда Фрэнк пытался спорить, «Роберт говорил, что ему известны вещи, о которых он не может рассказывать, убедившие его в том, что от русских нельзя ожидать сотрудничества».

Во время их первой встречи после войны Хокон Шевалье тоже заметил перемену во взглядах Оппи. В мае 1946 года Оппи и Китти приехали в гости к чете Шевалье в их новый дом на берегу океана в Стинсон-Бич. Оппи дал четко понять, что его политические пристрастия — по мнению Шевалье — «заметно поправели». Шевалье был шокирован некоторыми «очень нелестными» высказываниями друга об американской Компартии и Советском Союзе. «Хокон, — сказал Оппи, — поверь, я серьезно говорю. У меня есть на то причины, хотя я не могу их тебе назвать, но уверяю — у меня есть настоящая причина иначе смотреть на Россию. Они не те, за кого ты их принимаешь. Тебе не следует идти на поводу и слепо доверять политике СССР».

До Шевалье доходили слухи, еще больше подтверждавшие его собственные наблюдения. Однажды вечером в Нью-Йорке он столкнулся на улице с Филипом Моррисоном, и они разговорились о событиях, происходивших после начала войны. Шевалье считал Моррисона бывшим соратником по партии. Он также знал Моррисона как одного из близких довоенных друзей Оппи, последовавших за ним в Лос-Аламос.

«Как там Оппи?» — спросил Шевалье.

«Я его теперь редко вижу, — ответил Моррисон. — Мы перестали говорить на одном языке. <…> Он вращается в других кругах». Моррисон рассказал о разговоре с Оппи, в котором тот то и дело упоминал какого-то Джорджа. Наконец Моррисон перебил друга, спросив, кто этот Джордж. «Понимаешь ли, — сказал Моррисон Шевалье, — для меня генерал [Джордж К.] Маршалл — это генерал Маршалл или госсекретарь, но никак не Джордж. Это так на него похоже…» Оппенгеймер действительно переменился. Моррисон заметил: «Он думает, что он Бог».

После последней встречи с Оппенгеймером весной 1943 года Шевалье не раз постигало разочарование. Его попытки получить работу, связанную с военным сектором, потерпели неудачу в январе 1944 года, когда государственные органы отказали ему в секретном допуске для поступления в Управление военной информации. Знакомый, работавший в управлении, обмолвился, что досье ФБР на Шевалье содержало «невероятные» утверждения: «У кого-то на тебя явно есть зуб». Озадаченный такой новостью Шевалье остался в Нью-Йорке, где нашел подработку на вольных хлебах переводчиком и автором статей для журналов. Весной 1945 года он вернулся на свою прежнюю преподавательскую должность в Беркли. Однако вскоре после окончания войны военное министерство привлекло его в качестве переводчика для работы на Нюрнбергском военном трибунале. Шевалье вылетел в Европу в октябре 1945 года и вернулся в Калифорнию только в мае 1946 года. По возвращении в Беркли ему отказали в постоянной должности профессора. Удрученный крахом академической карьеры Шевалье решил писать роман, договор на который заключил с издателем Альфредом А. Кнопфом.

Двадцать шестого июня 1946 года, через шесть недель после первой послевоенной встречи с Оппи, Шевалье работал дома над романом, как вдруг в дверь постучали агенты ФБР. Фэбээровцы настояли на том, чтобы он поехал с ними в местное управление Бюро, находившееся в деловом центре Сан-Франциско. Тем же летним днем и примерно в тот же час агенты ФБР пришли на дом к Джорджу Элтентону и пригласили его в свой оперативный отдел в Окленде. Шевалье и Элтентона допрашивали одновременно примерно шесть часов. В ходе последующих допросов обоим стало ясно, что ФБР желает установить содержание разговора, который они вели об Оппенгеймере в начале зимы 1943 года.

Хотя каждый из них не знал о допросе другого, оба дали схожие показания. Элтентон признал, что в конце 1942 года, когда Советы едва сдерживали натиск нацистов, на него вышел сотрудник советского консульства Петр Иванов. Он спросил, знает ли Элтентон профессора Эрнеста Лоуренса и Роберта Оппенгеймера, а также еще одного человека, чье имя допрашиваемый не смог вспомнить, — вероятно, Альвареса. Элтентон ответил, что знает только Оппенгеймера, причем не очень хорошо. Однако он сказал, что у него есть знакомый, приходящийся Оппенгеймеру близким другом. После чего Иванов спросил, согласится ли его знакомый попросить Оппенгеймера поделиться информацией с советскими учеными. Элтентон передал Шевалье просьбу и намек, что его русский друг готов «устроить надежную передачу информации по каналам, включающим в себя фоторепродукцию…». Через несколько дней, как показал Элтентон, Шевалье приехал к нему домой и сообщил, что получить какие-либо данные от Оппенгеймера нет никакой возможности, потому что ученый не одобрил затею. Элтентон уверял, что ни на кого другого он не выходил.

Шевалье в общих чертах подтвердил показания Элтентона. К его удивлению, агенты ФБР выспрашивали у него подробности выхода на трех других ученых. Шевалье отрицал контакты с кем-либо, кроме Оппенгеймера. После почти восьмичасового допроса Шевалье неохотно согласился подписать заявление: «Желаю заявить, что я, насколько знаю и помню, не вступал в контакт ни с кем, помимо Оппенгеймера, чтобы запросить информацию о работе радиационной лаборатории». Но тут же сделал осторожную оговорку: «Я, возможно, мимоходом упоминал о желательности получения такой информации Россией ряду лиц. Я уверен, что не делал каких-либо конкретных предложений в этой связи». В своих мемуарах Шевалье потом написал, что вышел из офиса ФБР, ломая голову, как они узнали о его беседах с Элтентоном и Оппенгеймером. А еще он не мог понять, почему его подозревали в наведении контактов с тремя другими учеными.

Через некоторое время — возможно, в июле или августе 1946 года — Шевалье и Элтентон случайно встретились на обеде у общего друга в Беркли. Они увиделись впервые после 1943 года. Шевалье рассказал о своем июньском вызове в ФБР. Поделившись воспоминаниями, оба поняли, что их допрашивали в один и тот же день. Как ФБР, поражались они, пронюхало про их беседу?

Несколькими неделями позже Оппенгеймер пригласил супругов Шевалье на коктейль в Игл-Хилл. По просьбе хозяина они приехали пораньше, чтобы поговорить как старые друзья до появления остальных гостей. Согласно мемуарам Шевалье, как только он упомянул недавний вызов в ФБР, «лицо Опье сразу же омрачилось».

«Давайте выйдем», — предложил Роберт. Хок принял слова Оппи за намек, что его дом прослушивается. Они вышли в сад позади дома. Пока они шли, Шевалье подробно рассказал о допросе. «Опье, конечно же, очень расстроился, — писал Шевалье в 1965 году. — Он задавал множество вопросов». Когда Шевалье объяснил, что не хотел признаваться ФБР в беседе с Элтентоном, Оппенгеймер заверил его, что он поступил правильно. «Знаешь ли, я был обязан сообщить об этом разговоре», — признался Оппенгеймер.

«Да, — ответил Шевалье, хотя вовсе не был уверен в такой необходимости. — А как насчет этих трех ученых и повторных попыток выудить секретную информацию, в которых меня подозревают?»

Оппенгеймер, по словам Шевалье, оставил этот критический вопрос без ответа.

Стоя в саду около дома и пытаясь восстановить в памяти то, что он сказал Пашу в 1943 году, Роберт все больше и больше приходил в возбуждение. Он показался Шевалье «невероятно нервным и натянутым».

Наконец, Китти позвала: «Дорогой, гости приехали, тебе лучше вернуться в дом». Оппи резко ответил, что будет через минуту, но продолжал расхаживать туда-сюда, попросив Шевалье повторить историю. Через несколько минут Китти вышла еще раз, попросив его немедленно вернуться. Оппи огрызнулся, Китти настаивала на своем. «И тут к моему ужасу, — писал Шевроле, — Опье разразился потоком ругательств, всячески обзывая Китти, крикнул ей, чтобы она не лезла не в свое дело и… убиралась к черту».