Пылающий берег - Уилбур Смит

Сантен изучила взглядом светлую, зеленовато-коричневую жидкость. «Это просто овощной сок, — успокаивала себя. — Олень даже не пережевал растительность как следует, и она не успела смешаться с желудочным соком…» Сантен подняла тыкву.

Пить жидкость оказалось легче, чем она ожидала: вкус был похож на бульон из целебных трав и зелени с чуть горьковатым привкусом земляного клубня. Вручив пустую тыкву О-хва, который стал выжимать и процеживать остатки содержимого рубца, Сантен вдруг ясно представила себе длинный стол в Морт Омм, сервированный серебром, хрусталем и севрским фарфором. И Анну, суетившуюся из-за цветов, свежести тюрбо, температуры вина и того, какой оттенок розоватого имеют свеженарезанные кусочки филе. И, не удержавшись, громко рассмеялась. Морт Омм и ее разделял теперь долгий-долгий путь.

Двое маленьких бушменов смеялись вместе с Сантен, даже не подозревая о причине ее веселья, но это было неважно. Все трое пили сок, прикладываясь к тыкве снова и снова.

— Посмотри-ка на нашего ребенка, — нежно пихнула мужа Х-ани. — В краю поющих песков я опасалась за нее, а она уже расцветает, как цветы пустыни после дождя. Крепкой породы и не из пугливых — ты видел, как она хорошо помогала на охоте, когда привлекла внимание быка к себе? — Х-ани одобрительно закивала головой, вновь громко рыгнув. — Она вырастит прекрасного сына, вспомнишь потом слова старой Х-ани, прекрасного сына, вот увидишь.

О-хва, у которого от чудесной воды раздулся живот, опять расплылся в улыбке, готовый уже уступить, но взгляд упал на нож, что лежал у его ног, и улыбка тут же слетела с лица.

— Глупая старая женщина, ты болтаешь, как безмозглая крапчатая цесарка, а мясо в это время портится. И схватился за нож. Зависть была чувством, стол чуждым его природе, что О-хва чувствовал себя глубоко несчастным. Он не совсем ясно понимал причину этого, но мысль о том, что нож надо будет возвращать девушке, наполняла его такой едкой злостью, какой О-хва не испытывал никогда в жизни. И потому хмурился и ругался, вычищая внутренности оленя и разрезая потроха на тонкие кусочки, белые и тягучие, как резина, и жевал их прямо сырыми.

Была уже середина утра, когда на сухих ветках одного из мертвых деревьев они гирляндами развесили длинные алые ленты из мяса антилопы. Дневной жар поднимался так быстро, что мясо темнело и высыхало почти мгновенно.

Но было слишком жарко, чтобы приступить к трапезе. Сантен вместе с Х-ани растянули еще влажную шкуру сернобыка на хрупком сооружении из высохших веток деревьев, приютившись под этим подобием тента в надежде хоть как-нибудь укрыться от пылающего шара.

С заходом солнца О-хва, как обычно, вытащил две сухие щепочки, начав кропотливо трудиться над тем, чтобы высечь искру, но Сантен нетерпеливо выхватила у него из рук травяной шарик для растопки. Вплоть до сегодняшнего дня маленький бушмен странным образом пугал ее, приводя в замешательство, и она постоянно испытывала чувство полной беспомощности и непригодности для проявления любой инициативы. Но переход через дюны и в особенности участие в охоте на антилопу придали Сантен смелости. Разложив сухую топку, она взяла в руки кремень и нож, а О-хва с любопытством наблюдал за ней.

Ударом лезвия ножа о камень она высекла целый сноп искр и тут же наклонилась над травой, чтобы раздуть огонь. Изумленно вскрикнув, Саны в растерянности замерли на месте, а потом оба отступили от костра, объятые суеверным страхом. И только когда ровное пламя уютно осветило все вокруг, Сантен смогла убедить их подползти обратно, и они уже не сводили восторженных взглядов со стального лезвия и кремня. С помощью девушки О-хва очень скоро добился успеха в высечении искр, и его непосредственной детской радости не было конца.

Как только ночь, согнав дневной жар, принесла некоторое облегчение, они начали свой пир. Первым делом поджарили печень, потроха и почки в кипящем нутряном жире, снятом с кишок. Пока обе женщины возились у огня, О-хва исполнил свой ритуальный танец в честь духа антилопы. И подпрыгивал, как и обещал, так высоко, словно опять был молодым, и не закончил песнопения, пока голос у него совсем не охрип. Тогда он присел на корточки возле костра и начал есть.

Бушмены ели, позабыв обо всем на свете. Жир стекал по подбородкам, пачкая лицо и щеки. Они ели до тех пор, пока желудки не набились, словно курдюки, и не стали выпирать шарами, свисая до самых колен, и продолжали есть, когда сама Сантен насытилась так, что в нее не влезал даже малый кусочек.

Время от времени поглядывая на стариков, Сантен каждый раз была уверена, что они сдаются, ибо оба бушмена едва двигали челюстями и смотрели друг на друга осоловелыми глазами. Но потом О-хва, положив обе руки на живот, перевалился вдруг с одной ягодицы на другую, его морщинистое лицо искажалось от натуги. Он пыхтел и силился до тех пор, пока ему не удалось раскатисто и громко пукнуть. По другую сторону костра Х-ани отвечала таким же оглушительным треском, и оба покатывались от смеха, продолжая набивать рты мясом.

Проваливаясь в сон, Сантен, сама объевшаяся мясом, решила, что такая оргия была, по-видимому, совершенно естественной для людей, привыкших к постоянным лишениям и оказавшихся вдруг перед целой горой мяса, которое не было никакой возможности сохранить сколько-нибудь долго. Однако пробудившись на рассвете, она с ошеломлением увидела, что пир бушменов продолжается.

С восходом солнца старики с раздутыми животами улеглись под тентом из шкуры антилопы и весь день, пока не кончилось пекло, заливисто храпели; но с заходом солнца опять раздули костер и начали пировать. К этому времени все, что осталось от туши оленя, уже сильно пахло гнилью, но, похоже, именно этот запах, как ничто другое, еще больше возбуждал аппетит бушменов.

Когда О-хва поднялся из-за костра на некрепких ногах, чтобы пойти справить нужду, Сантен увидела, что его ягодицы, после спуска с дюн выглядевшие слабенькими, провисшими и сморщенными, теперь были тугими и круглыми и блестели отполированным блеском.

— Как верблюжьи горбы, — хихикнула она, и Х-ани хихикнула вместе с ней, предложив кусочек сала, поджаренный и хрустящий.

И снова они весь день спали, словно питоны, переваривая гигантское количество пищи. Но с заходом солнца, нацепив на плечи свои мешки, набитые жесткими темными полосками высушенного мяса сернобыка, тронулись в путь. О-хва повел их на восток через освеженную лунным светом равнину. Свернутую шкуру оленя он нес, удерживая равновесие, у себя на голове.

Характер равнины, по которой они путешествовали, стал постепенно меняться. Среди тонких пучков травы кое-где из земли вырастали маленькие, не выше колена Сантен, взъерошенные кустики, похожие на лохматые щетки. Однажды О-хва остановился и показал пальцем на высокую призрачную фигуру, размашистым бегом вприпрыжку пересекавшую далеко впереди ночное пространство равнины, — нечто темное, окаймленное пышной белизной. Только когда фигура растворилась среди других ночных теней, Сантен сообразила, что это был страус.