Яконур - Давид Константиновский

Он двигался от понимания того, что происходило с ним и в нем, отдельно взятом, к тому, что происходило с ним как частью целого, в нем как в части целого.

Собственное внутреннее совершенствование — это для себя? Яконур, модель — это для других? Что здесь для себя и что — для других?

Трансформация Герасима продолжалась, пока не стали соответствовать личные качества и качества целого, частью которого Герасим не мог не быть; пока внутреннее его не соединилось гармонично с внешним по отношению к нему целым, которому он не мог не принадлежать.

Его надежда была в этом. В этом — первом, втором и третьем.

Был здесь и ответ на вопрос, который Герасим задавал себе: как быть, если мир не соответствует взглядам на него, — изменять ли мир или взгляды…

Вера во все это не могла быть новой; накопленная, сложившаяся у людей постепенно, она имела основания и в интуиции, и в тысячелетиями наслоившемся опыте решения проблем человеческого духа, развития его и совершенствования. Со временем осмысление опыта и обретение знаний получило наименование науки; данные наук — и тех, что изучают человечество, и тех, которые занимаются исследованиями на клеточном и молекулярном уровнях, — не опровергли, а всячески подтвердили это накопленное и сложившееся и прибавили ему дополнительные обоснования.

Это, таким образом, не вера стала теперь, а убеждения, базирующиеся на знании.

Следовательно, это могло быть справедливо, по праву используемо современным человеком.

Веру нельзя было ему рекомендовать; но к восприятию плодов науки он был, черт возьми, подготовлен.

Герасим отдавал себе отчет в том, что надо всем этим ломали головы многие; да и размышляя сейчас, он выводил для себя свое отнюдь не только из своего — это было естественно, правомерно — и знал, помнил, что он взял откуда; и головы были не только такие, что лишь констатировали положение вещей.

Взаимоотношения общечеловеческих и конкретно-исторических критериев также были уже вполне исследованы наукой, и знание, которым можно руководствоваться здесь, также существовало.

Все вместе — составляло надежду Герасима на победу добра.

Герасим не считал, что всего этого достаточно. Здесь не было простоты, были вопросительные знаки. И не думал, что победа добра может произойти сама собой. Не было неизбежности, была многовариантность, было множество препятствий.

На Земле жили разные люди, добрые и злые, умные и не очень, богатые и бедные, спокойные и агрессивные; возникли два мира и третий; и даже для брата с сестрой находились вопросы, по коим у них вырастали неразрешимые противоречия.

Но вместе с тем существовало общее благо, и общее благо было общим делом, которое требовало вклада каждого. И существовали общие беды, и общие беды были общим делом, которое требовало участия каждого. Дети, биосфера, болезни, семейный остров, продовольствие, войны, радость всех влюбленных, слезы всех обиженных…

На каждом лежит ответственность, каждый повинен, каждый должен что-то предпринять.

Постепенно все проявлялось у Герасима и складывалось.

Он понимал, что самое сложное — впереди…

Пена все так же часто и глубоко дышала, все это время она жила здесь диковинной своей жизнью, множилась, производила новую серую пену…

Снова Ольга оказалась здесь; пришла сюда, разыскивая Бориса.

И этот напряженный рев, идущий с понтонов, громкий, монотонный, мертвый, страшный…

Ольга огляделась кругом.

Растянувшееся на километры, огромное, полное сил, растущее, все более мощное, непонятное существо…

Здесь выходило его дыхание. Зловонное, опасное… Губительное… В нем — смерть… Дракон, пожирающий все живое.

Какой сразу кажешься себе маленькой и слабой.

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «…Ведь человеческое знание состоит не из одной математики и технологии, ведь оно прилагается не к одним железным дорогам и машинам… Напротив, это только одна сторона знания, это еще только низшее знание, — высшее объемлет собою мир нравственный, заключает в области своего ведения все, чем высоко и свято бытие человеческое… (Белинский)».

У пруда-аэратора Борис остановил машину, вышел.

Так, еще один понтон Галина смонтировала, молодец…

Смотрел, как движется, дышит пена; слушал, как гудят электродвигатели, как шумят турбины.

Это было тоже частью всего, что удалось ему сделать за его яконурские годы, всего, что в конце концов немалого ему стоило. Здесь также шел процесс, делались со стоками превращения, имевшие одну конечную цель. И — стоки, еще сутки назад едва имевшие с водой что-то общее, становились… да, не яконурская вода… но все же, все же — это не стоки уже были, а вода! — это Борис знал точно, это показывали приборы, это фиксировалось в таблицах каждые два часа. Единственное, колоссальное инженерное сооружение, его гордость, его надежда, его служение Яконуру. Борис был частью всего, что продолжали делать здесь люди, всего, что делалось в турбинах, всего, что делалось со стоками. Он чувствовал себя здесь, у края огромного прямоугольного пруда, перед ревущими аэраторами, так, словно между ним и всем этим существовало родство: вернее, он просто ощущал родство, и оно существовало реально, все, что было здесь, — пошло, произошло от него…

А получилось лучше, чем он ожидал! Кислорода нагоняется до восьми миллиграммов на литр; и даже больше.

Герасим понимал, что самое сложное — впереди.

Вот складывалось все чудесным образом: получалась модель, была поддержка Элэл, прекрасно двинулись работы для Яконура; совпали желанные перемены и в нем самом, и в его важных для него делах.

Но было это не правило, а скорее исключение…

Так вот — все сразу!

Ему везло, он снова оказался счастливчик.

Не было правила — надейся, и сбудется; не было правила — трудись, и получится; не было правила — поступай хорошо, и все будет хорошо. Не было этого в природе.

Правило было: делай хорошо, трудись и надейся; добивайся своего; и готов будь потерпеть поражение и удовлетвориться тем, что оставался верен себе, а польза другим — от этого же; но если удастся (или случится) победить, будь готов принять на себя еще большую тяжесть, которую принесет тебе победа…

Герасим исследовал обретенное, пробовал, примерял, а оно было неоднозначно.

Что в обретенном придавало ему силы? Что ослабляло его, делало для чего-то уязвимым?

Платить за успешность главным — оказывалось для него уже невозможно; однако за свою личную нравственную позицию платить неуспешностью в больших и важных для многих людей делах — было ли это достойно?..

Вообще существовало несколько принятых способов поведения. Можно было, натыкаясь на те или иные проблемы, закрывать глаза и твердить, что и тех и этих нет, в принципе нет; и не окажешься в одиночестве. Можно было, напротив, кричать при всяком случае «какое безобразие, караул», объяснять одними безобразиями другие и всеми вместе оправдывать главное из возможных — собственное бездействие, ничем, в конечном счете, не отличающееся от бездействия первых; и также не останешься одинок. Но был и третий способ поведения, тот, о котором сказал Элэл: анализ и поступки — изучение явления и последующая бескомпромиссная деятельность, как и должно, в частности, интеллигенту.

«Счастлив, кто стал гражданином…»

Не все зависело от Герасима, какие бы требования он к себе ни предъявлял, каким бы ни отвечал; многое определялось и конкретными условиями, в которых он действовал. А в условиях этих были, скажем, не только Элэл, Старик, но и Вдовин, Свирский. Разное. Многое. Определенное и не очень.

Но ответ-то он должен был держать не перед условиями, некоей абстракцией, а перед собой!

И — каждый день.

Оставалось одно: побеждать.

И реализовать тем самым обретенное идеальное…

Таковы были его решения этим утром.

Поднявшись на новые свои опоры, Герасим оказался на новой высоте над уровнем житейского моря.

Он стал вровень с обстоятельствами; стал равным своим проблемам.

Но понимал, что, сколь важное он ни решил, сколь многое ни знал сейчас, — еще больше оставалось для него нерешенного, ибо велико было еще не известное ему; и, главное, он не знал и не мог знать, чего он не знает…

Понимал: человек меняет кожу не один раз в жизни.

И хотел определить для себя: что заставило его пройти его путь?

Ему было известно: все познается в критической ситуации, через критическую ситуацию. Была ли его ситуация критической?

Трудно возражать против того, что самое реальное событие в жизни — это смерть.

Так была ли его ситуация, через которую он прошел за одно лето, — критической?

Теперь он мог попытаться оценить и это.

Смерть… Уже немало коллег, старших и почти ровесников, на его памяти ушли в эту дверь или ступили на ее порог. Редко это было связано с естественными процессами времени, возраста; в большинстве своем это были люди, сами, в перегрузках, отдавшие свои жизни. И когда в трагическую минуту говорили о них, что они пожертвовали собой, — это было безусловно. Вместе с горечью Герасим ощущал и гордость: это были, таковы были люди его профессии. Однако потом Герасим начинал испытывать все более явственную досаду; она смущала его, он ее стыдился, но не мог прогнать. Он спрашивал себя: ради чего?.. Нет, то, что оставалось, — выводил он в итоге рациональных построений, — обычно стоило, конечно, и жертвы, потому что познание было частью высших целей, высших человеческих идей. Но за самопожертвованием во имя высшей цели нередко обнаруживало себя для посвященных другое: борьба за результат была движима самоутверждением, отстаивание теории — защитой собственного превосходства над ближними; теперь называлось одно побуждение, при жизни руководили иные: деятельность направлялась личными мотивами, жертвы приносились для себя, а не для людей, отнюдь не для того высшего, должного стоять над земным существованием, не для человечества нынешнего и грядущего; риск при этом принимался только в пределах некоторого понижения в должности, самоотречение и нравственная философия отсутствовали. Возможно ли для интеллигента так жить? Возможно ли за это умирать? Перед лицом смерти это были вопросы бестактные, но и закономерные. И если результат был значителен, его хотелось порой воспринимать отдельно от того, как — и кем — он получен. Герасиму делалось жаль эти жизни… Да, смерть была реальным событием, и она ставила главный вопрос, какой можно было задать жизни.