Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

восприняло этот реакционный поворот. Какой смысл могла иметь конституция Лорис-Меликова для тех людей, которые жили больше традициями и для которых политический прогресс ничего не значил? Только то, что подобные новшества и так привели Святую Русь на край пропасти. Были также и очень убежденные сторонники самодержавия, сознающие дефекты современной жизни, но уповающие, что одно самодержавие сумеет устранить их. В то время я сама придерживалась мнения, что Царь поступает правильно, стараясь крепко взять в свои руки кормило правления. Нельзя забывать, в каком положении тогда находилась Россия. В тех обстоятельствах всякая уступка могла быть истолкована как слабость власти, нельзя забывать, что главный женевский революционный комитет имел дерзость отправить настоящий ультиматум Императору: в официальном письме к Александру III он заявил, что готов прекратить террористическую деятельность, если правительство дарует русскому народу конституцию[998]. Государь совершил исключительно мужественный поступок: он гордо отклонил любые переговоры с убийцами отца и тем самым обратил на себя всю ненависть революционеров. Авторитет власти был глубоко поколеблен, и восстановление его стало главнейшей задачей Императора. Момент для этого казался особенно благоприятным, так как трагический конец Александра II вызвал по всей России неожиданный всплеск патриотизма; росло всеобщее негодование и возмущение действиями революционеров, которые бессмысленным образом убили освободителя крестьян. Без сомнения, это был психологически подходящий момент для укрепления власти и авторитета династии. Но, с другой стороны, было бы разумнее как можно скорее ослабить до некоторой степени бразды правления, чтобы в подходящий момент начать некоторые, хорошо продуманные реформы. Но момент был упущен, и в этом состояла первая серьезная ошибка царствования Александра III.

Граф Николай Павлович Игнатьев был назначен министром внутренних дел. Государь хорошо его знал со времени турецкой войны и ценил его способности. Императора не беспокоило, что репутация Игнатьева небезупречна. За свое коварство и хитрость он заслужил в дипломатических кругах прозвище Ментир-Паша[999], но Император всегда защищал его, объясняя, что запутанная восточная политика делает такого рода хитрости необходимыми. Государь был уверен, что в иных обстоятельствах Игнатьев поступал бы прямо и честно. Доверие, которое Александр III питал к министру внутренних дел, вскоре было им полностью утрачено.

Второго мая скончался принц Петр Георгиевич Ольденбургский. Его смерть была, без сомнения, вызвана потрясениями вследствие катастрофы 1 марта, когда был убит его любимый Император. Он был беззаветно предан Александру II[1000]. Всю свою жизнь и большую часть имущества принц Ольденбургский отдал на службу педагогике. Ему принадлежит основание Училища правоведения, давшего нашему обществу столько полезных деятелей. О благородстве принца свидетельствует следующий эпизод, рассказанный мне его сыном, принцем Александром Петровичем. Незадолго до его кончины, сын его застал его в глубоком грустном раздумье, и на вопрос его принц отвечал: «Я все думаю и спрашиваю себя, нет ли моего невольного участия в создании недовольства и ненависти, приведших уже к решимости на страшное злодеяние? Не дал ли я повод в моей деятельности к озлоблению хоть одного человека, не лежит ли и на моей совести ответственность за произошедшее?» Император и Императрица присутствовали на погребении принца, состоявшемся в Сергиевской пустыни. В ожидании поезда, на обратном пути, ко мне подошел граф Игнатьев, и мы стали разговаривать об общем положении дел. Я советовала ему не полагаться только на взгляды «салонов», но уделять должное внимание мнению простых людей, чьё бедственное положение, по моему мнению, было главным злом прежней системы. Когда я спросила его о политических планах, он бросил слова: «Земский собор!» По его мнению, надо подготовить его вызовом сведущих людей из провинции для ознакомления с местными вопросами.

Вскоре я сильно заболела нестерпимыми болями в печени, которые вынудили меня поехать в Карлсбад. Поездка дала мне возможность опять провести печальное сравнение между нашими бедными серыми деревнями и чистенькими красивыми домиками, стоявшими по ту сторону русской границы. Без приключений мы доехали до Дрездена, где меня привели в восхищение галереи города, в особенности «Сикстинская мадонна». После этой короткой передышки политическая жизнь в Карлсбаде опять поглотила меня: тут находились в отпуске некоторые из наших высших государственных чиновников. Я разговаривала с графом Шуваловым, нашим послом в Лондоне, с Абазой, А. И. Нелидовым и A. A. Половцовым; из иностранных сановников на отдыхе в Карлсбаде находился немецкий посол в Петербурге генерал фон Швейниц, чьи взгляды на политическое положение России меня, естественно, очень интересовали. Центром нашего светского общества была графиня Толь, с которой я познакомилась когда-то в Ораниенбауме как с Еленой Штрандман и с тех пор больше не встречалась. Она сохранила свою красоту и моложавость, но имела уже при себе двух столь же красивых дочерей; одна из них позднее вышла замуж за министра иностранных дел Извольского[1001]. Появление этих трех красивых дам, в их черных платьях и очень больших черных шляпах, делало сенсацию на гуляньях и в ресторанах, где по обыкновению все наше общество обедало вместе. Некоторую неприятность доставил мне один журналист, корреспондент газеты «Час»[1002], который сумел втереться в общество графини и прикладывал максимум усилий, чтобы выудить у меня подробности отношений между Еленой Николаевной Нелидовой и Лорис-Меликовым, в особенности его интересовали подробности пресловутого вечера, в честь «диктатора», состоявшегося у госпожи Нелидовой. Я отозвалась полной немогузнайкой. Елена Николаевна сама беспокоилась об этом вечере и была у меня с объяснениями по этому поводу. Со слезами на глазах она говорила о своей преданности царской фамилии и монархическому принципу, о своей боли, что так извратили ее поступки и представили под ложным видом, что ничего в этот вечер не происходило, что даже не было шампанского, и кончила просьбой разъяснить обстоятельства и заступиться за нее. Я сказала, что мои слова не будут иметь никакого действия, так как я на этом вечере не присутствовала и потому не могу дать свидетельских показаний.

Я покинула Карлсбад, чтобы пройти курс лечения в Шандау, и оттуда вернулась в Петербург, где нашла мать не в очень хорошем состоянии: она видимо постарела и жаловалась на усталость и одышку. Покорная своей судьбе, она решила, что придворная служба теперь для нее слишком тяжела и что новый Император нуждается в новых служителях, а потому хотела уйти в частную жизнь. Вскоре после моего возвращения она поехала в любимое ею Надеждино[1003], где оставалась до конца осени. Затем мать вернулась в Петербург с намерением позднее переехать в Гатчину, этому помешал острый приступ болезни, и мы поняли, что конец близок. Одиннадцатого ноября она скончалась. Высокое общественное положение матери позволяет понять, почему ее смерть несколько дней подряд являлась предметом разговора всего Петербурга.