Русская дива - Эдуард Тополь

— В чем дело?

— Иди, иди! — отмахнулись от него. — Обрежь член, тогда поймешь! А иначе иди и закрой свою дверь на фуй!

Уязвленный такой жидовской наглостью, милиционер вышел из дверей вокзала и сказал:

— Женщин с малыми детьми могу впустить…

Площадь засуетилась, женщины со спящими на руках детьми побежали к вокзалу, Неля подхватила на руки Бориса и потащила сонную Ксеню за руку, а милиционер, сам изумленный своим неожиданным благородством, заступил им дорогу:

— По полста с человека!

— Да, конечно! Вот! Спасибо! — Люди совали ему деньги и еще благодарили за доброту.

Он сказал:

— А где этот? Журналист. Ну, которому я врезал…

— Товарищ! Товарищ! — закричали Рубинчику. Рубинчик подошел к очереди женщин и детей.

— Дети есть? — спросил у него милиционер.

— Ну, есть…

— Где?

Рубинчик молчал.

— Не бойся. Говори, — сказал милиционер. Но Рубинчик молчал.

Милиционер подошел к Неле, которая держала на руках Бориса. Рядом, пошатываясь и держась за мать, стояла сонная Ксеня.

— Твои? — спросил милиционер.

— Ну, мои… — вынужденно признался Рубинчик.

— Эти бесплатно и без очереди! — вдруг гордо объявил милиционер.

Мужчины вокруг зааплодировали.

— А то ж! — сказал милиционер самодовольно. — Шо мы — нелюди?

И, пропустив внутрь вокзала Нелю с детьми, стал собирать деньги с остальной очереди.

Рубинчик поднял голову к темному снежному небу, сказал мысленно: «Спасибо, Господи!» — и поспешил к своим вещам. Там он вытащил из чемодана бутылку экспортной водки «Пшеничная», свинтил желтую латунную пробку и прямо из горла отпил несколько крупных емких глотков. И закрыл глаза, слушая, как ледяная обжигающая жидкость замечательно покатилась по пищеводу в желудок. А когда открыл глаза, увидел у себя перед глазами кинжал с куском чего-то белого на острие.

— Закуси, дарагой! — сказал хозяин кинжала Ираклий Каташвили. — Заслужил у народа!

— Что это? — спросил Рубинчик.

— Сулугуни знаешь? Сыр грузинский!

В это время из боковой улицы выехал на площадь междугородный автобус «Икарус» венгерского производства. На его борту висела табличка: «Ташкент — Москва — Брест», на крыше была привязана гора ящиков и чемоданов, а из дверей вышли человек сорок ташкентских евреев в узбекских халатах и тюбетейках. Мужчины полезли на крышу автобуса развязывать ящики, но кто-то из эмигрантов остановил их, сказал, что грузовой багаж нужно везти на станцию Брест — Товарная, и рассказал водителю, как туда проехать. Узбекские евреи сели в автобус и уехали, а на автобусной остановке осталась одинокая женская фигура в сером шерстяном платке, тяжелом драповом пальто и с двумя тяжелыми авоськами в руках. Она растерянно оглядывала привокзальную площадь, и Рубинчик вдруг не столько глазами, сколько опережающим мысли толчком сердца узнал ее — Оля! Нет, закричало в нем все, нет! Не может быть!

Но это была она, Оля.

Он поставил на чемодан бутылку водки и пошел к ней сквозь любопытно примолкшую толпу. И мимо женщины, которая, сидя на чемодане в обнимку со своим мохнатым эрдельтерьером, изумленно вскинула голову и уже открыла рот, чтобы окликнуть его. Но Рубинчик прошел мимо, потому что видел сейчас только Олю — как радостно и тревожно вспыхнули ему навстречу ее прекрасные глаза.

— Ты с ума сошла! Зачем ты приехала? — сказал он, подходя.

— Здравствуйте, — ответила она. — Я привезла еду вашим детям. Доктор Яблонская передала… — И Оля отдала ему две авоськи — те самые, с пакетами из Елисеевского магазина.

— Но как же?… — И вдруг до Рубинчика дошел смысл этой продуктовой посылки. — Она… Она не сделала ничего?

— Она просила сказать, чтобы вы не беспокоились, — сказала Оля. — Она поможет мне вырастить ребенка. У нее нет внуков, и она… Вот, возьмите эти продукты…

Оля еще говорила что-то — сбивчиво, словно извинялась за то, что не сделала аборт. Но он уже не слышал ее слов, точнее — не различал их. Он смотрел в ее скифские глаза, и жаркий испанский мотив снова всплывал в его душе и крови, и все напряглось в нем и вздыбилось, даже волосы на груди. Однако на сей раз он пересилил себя:

— Ты должна уехать.

— Я хочу вас проводить…

— Ты должна уехать немедленно! — сказал он еще жестче, подавляя в себе и испанский мотив, и дикую вспышку желания.

Но Оля вдруг улыбнулась:

— Вы не можете меня прогнать, Иосиф. Это моя страна. До границы.

И какая-то новая, незнакомая Рубинчику твердость была в ее тоне и даже в улыбке. Словно она княжеским жестом очертила свои владения до шлагбаума брестской границы и стала тут твердо, как ее тезка Ольга — княжна и воительница Древней Руси.

Равелевские барабаны гремели в душе и пульсе Рубинчика. Они звали его на битву, в бой и еще выше..

— «Не преуспев в военном деле, хазарские евреи наверстали потери любовью», — сказал за спиной Рубинчика чей-то громкий голос.

Он резко повернулся. Неподалеку, в той же компании минчанина-инвалида, грузиноеврейских богатырей и всех остальных знакомых и незнакомых ему женщин и мужчин теперь разглагольствовал голубоглазый рыжий левит.

— «Мы далеки от Сиона, но до нас дошел слух, что по множеству наших грехов спутались подсчеты» — говорил он. — Ровно тысячу лет назад так писал иудейский царь Хазарин Иосиф Тогармский в Испанию еврею — министру финансов испанского короля…

Рубинчик взял Ольгу за руку.

Но и уводя ее с площади в темноту какой-то боковой улицы и отдавая душу и тело этому всепоглощающему ритму испанских барабанов, Рубинчик чувствовал, как в пальцах его правой руки снова плавают эти написанные справа налево слова: «Мы далеки от Сиона, но до нас дошел слух…» Но он уже не сомневался, что никто никогда не диктовал их ему — древнему писцу или журналисту. Он писал их сам — ровно тысячу лет назад.

Он был тогда Иосифом Тогармским.

64

Как возникают убийства?

Лев Толстой считал, что носовой платок Дездемоны был недостаточным основанием всей последующей интриги, которая потрясает человечество с момента премьеры «Отелло» в маленьком театре «Глобус». Возможно, и маэстро Шекспир чувствовал эту слабинку, а потому сделал Отелло мавром — дикарь, даже в генеральских погонах, ближе к природе, может убить и за банан.

Правда, Толстой и Шекспир были людьми той странной эпохи, когда и по серьезной причине далеко не каждый брал на душу грех убийства ввиду неминуемого ответа за него на том свете. Но в наш просвещенный век и великих певцов, и случайных пассажиров пригородной электрички расстреливают просто из желания прослыть убийцей. А из-за неразделенной любви принято стрелять в президентов и перерезать горло возлюбленной вмеcте с ее друзьями.

Десятиместный одномоторный «Ан-2» рейса «Барановичи — Брест» приземлился на ночном аэродроме в семи километрах от города. Здесь полковника Барского ждала дежурная «Волга» брестского управления КГБ, а в городе, в гостинице «Брестская», ему был забронирован «люкс» и оставлен ужин. Но он приказал везти его сразу на железнодорожный вокзал. Семь часов назад, в Москве, по дороге из международного шереметьевского аэропорта во внуковский, обслуживающий местные западные линии, он заехал в свою «контору», где в канун праздника все и вся были на боевом посту. «Мне нужно ликвидировать собаку, но с отсрочкой на 24 часа и без следов», — сказал он дежурному по Оперативно-техническому управлению. «Главное, чтоб не тещу, — пошутил тот. — Пишите заявку». Барский написал:

«В связи с имеющимися данными о вывозе эмигрантами ценностей в желудках вывозимых животных, прошу под мою личную ответственность выдать несколько сортов отравляющих веществ для контрольной проверки собак.

Нач. отдела «Е» Пятого управления п-к Барский».

Получение утверждающей визы дежурного по Пятому управлению заняло ровно столько, сколько потребовалось, чтобы со второго этажа здания вновь подняться на четвертый. После этого из сейфа ОТУ Барский получил шесть маленьких разноцветных пробирок с подробной инструкцией, какой яд следует добавить в пищу, какой — в воду, а каким просто полить собачью подстилку. «А человек может умереть от этого запаха?» — спросил Барский дежурного по ОТУ. «А зачем человеку нюхать собачью подстилку?» — резонно ответил тот.

Теперь, грея в кармане папиросную коробку «Казбека» с этими пробирками, Барский подъезжал к Брестскому железнодорожному вокзалу. Он еще не знал, как и где он применит полученные средства, но был уверен, что рука у него не дрогнет. Если он не успеет сделать это в Бресте, у него в кармане спецпропуск КГБ на проезд до Братиславы. А в поезде это сделать даже и легче — эмигранты после пересечения брестской границы совершенно расслабляются и уже на территории Польши и Чехословакии начинают праздновать в вагоне-ресторане свое «освобождение». Но вот вам хер! Эта Анна и ее жидовский хахаль Раппопорт перевернули его жизнь, втоптали его в грязь, сделали ничтожным безымянным персонажем знаменитой в Москве легенды, а напоследок раскопали секрет его происхождения и обратили его в жида! Однако ничто в мире не остается безнаказанным, господа! Мистер Раппопорт получит Анну Сигал и даже успеет ее обнять, но — смеется тот, кто смеется последним, не так ли?