Русская дива - Эдуард Тополь

60

В Бресте на перронах была неразбериха, столпотворение. Каждый час радио объявляло о прибытии нового поезда из Киева, Баку, Тбилиси, Харькова и Ташкента, и новые сотни эмигрантов, которым и в их городах было приказано уехать до праздников — с детьми, родителями, чемоданами, узлами, детскими колясками, собаками, клетками с канарейками — присоединялись к старым, прибывшим сюда вчера, и позавчера, и позапозавчера и атакующим теперь билетные кассы. Им всем надо было в Вену, немедленно — в Вену, на Запад! Оттуда начинался путь в свободный мир — в Израиль, США, Канаду, Австралию и даже в Южную Африку! Но на этом пути был последний барьер, прямо у западного конца платформы, где останавливался паровоз, стояли автоматчики и охраняли полосатый столб и шлагбаум с суровой надписью:

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ГРАНИЦА СССР

Да, вот она, совсем рядом! Уже пять веков — со времен Ивана Грозного — эти пограничные шлагбаумы и столбы держат всех российских граждан внутри империи.

«Ты затворил царство русское, сиречь свободное естество человеческое, словно в адовой твердыне,

— писал Ивану Грозному князь Курбский, первый русский перебежчик на Запад.

Кто поедет из твоей земли в чужую, того ты называешь изменником, а если поймают его на границе, ты казнишь его разными смертями».

Сменялись цари, смягчались и суровели московские режимы, но от Ивана Грозного до Леонида Брежнева не менялся закон, писанный в шестнадцатом веке:

«А который бы человек, князь или боярин, или кто-нибудь сам, или сына, или брата своего послал для какого-нибудь дела в чужое государство без ведомости, не бив челом государю, и такому человеку за такое дело поставлено было б в измену, и вотчины, и поместья, и животы взяты б были на царя ж, а ежели б кто сам поехал, а после него осталися сродственники, и их бы пытали, не ведали ль они мысли сродственника своего…»

С тех пор каждый, кто уехал, ушел или вплавь уплыл на Запад «без ведомости и не бив челом государю», — изменник Родины. Его вотчины, поместья и все остальное имущество вплоть до комнаты в коммунальной квартире отходят государству, а его родственников пытают, не ведали ли они мысли сродственника своего удрать из России на Запад.

«Чтобы можно было спокойно удерживать их в рабстве и боязни, никто из них не смеет самовольно выезжать из страны и сообщать им о свободных учреждениях других стран»,

— сообщал миру о русских порядках Адам Олеандрий, немецкий путешественник семнадцатого века. И даже самый прозападный русский царь, Петр Великий, остался верен этому закону и еще упрочил его, начав сооружение пограничных стен и укреплений и основав в 1711 году специальную ландмилицию — пограничные войска. Продолжая дело его, Кремль обнес стеной своих подданных — от великой Китайской на востоке до Берлинской стены на западе.

Впрочем, евреи, которые сейчас прибывали в Брест, «били челом» государю Брежневу и получили высочайшее дозволение КГБ уехать из этой «адовой твердыни», оставив, конечно, «вотчины свои и поместья». Но даже и с этими дозволениями не так-то легко было преодолеть последние триста метров от вокзала до шлагбаума. Оставив жену, детей и чемоданы на перроне, Рубинчик по навесному переходу побежал в кассы. «Билеты до Вены» — гласила вывеска над одной из касс. Стоя в очереди к этой кассе, Рубинчик дивился шныряющим вокруг евреям, которые шепотком спрашивали чуть не у каждого: «Вы не знаете, кто тут берет?… Кому тут нужно дать, не знаете?… Говорят, нужно дать грузчикам, но ни одного не видно… Вы тут случайно не видели грузчиков?» Но зачем давать взятки грузчикам, если в кассе есть билеты? Рубинчик нагнулся к окошку, протянул выездные визы и деньги:

— Два взрослых и два детских до Вены!

— До Вены нет. Только до Варшавы, — сказала кассирша.

— Как так? Вот же написано: «Билеты до Вены»!

— Мало шо написано! Нету до Вены. Берите на Варшаву, там пересадка.

У Рубинчика не было выбора, ему нужно было уехать срочно, до часу дня.

— А когда ближайший до Варшавы?

— Завтра в девять утра.

— Только завтра?! Но мне нужно сегодня!

— Всем нужно сегодня. На сегодня билеты только в обратную сторону. Берете Варшаву?

— Дорогая! Золотко! Мне действительно нужно сегодня! — Рубинчик вложил в свой голос и взгляд все свое обаяние, которое еще недавно так прекрасно работало на всей территории СССР.

— Тут все дорогие, дешевых нет! — усмехнулась кассирша и нагло посмотрела ему в глаза.

— Конечно! Я понимаю! Вот! — И Рубинчик, враз став суетливым, сунул в кассу еще одну сторублевку.

Кассирша посмотрела на деньги и вздохнула с сожалением:

— На сегодня билетов нет, ей-богу. Берите на завтра, а то через час и этих не будет.

— Давайте… — с упавшим сердцем сказал Рубинчик, не веря, что так просто и бездарно рухнул его гениальный план сбежать от полковника Барского.

— А вы прошли проверку багажа? Как фамилиё? — И кассирша открыла какой-то длинный список.

— Зачем?

— Сначала — проверка багажа в таможне. Идите в таможню на регистрацию.

— Девушка! Милая! — Рубинчик в отчаянии снова полез в карман пиджака.

Но кассирша остановила его:

— Нет, нет! Без регистрации даже не думайте! Никаких билетов!

— Ну, пожалуйста!

— Нэ можу. Все!

И она раздраженно закрыла кассу.

Рубинчик отошел от кассы, обреченно похолодев и сердцем, и печенью. Сгорел, сказал он себе, сгорел! Через пять часов в аэропорту «Шереметьево» полковник Барский обнаружит, что Рубинчики не явились на посадку в самолет «Москва — Вена». Барскому понадобится не больше часа, чтобы вызвонить одинцовскую районную милицию, приказать им проверить квартиру Рубинчика и получить рапорт о том, что Рубинчики, оказывается, еще вчера освободили квартиру. И — все! Только две таможни пропускают эмигрантов: Шереметьевская и Брестская. То есть не позже трех, максимум — пяти часов вечера Барский позвонит сюда и прикажет устроить Рубинчикам настоящий шмон, досмотр с пристрастием. А он, долдон, думал перехитрить КГБ! А сгорел на самом простом — на советских очередях! Но нет, не бывает безвыходных положений, не может быть! Должен, обязан быть какой-то ход, какая-то лазейка, боковая дверь, взятка в конце концов! Это же Россия, это же еще его страна! И у него еще есть пять часов!

— Пошли! — сказал Рубинчик Неле и детям и, подхватив чемоданы, двинулся с ними на привокзальную площадь в твердой уверенности найти с тыльной стороны вокзала какой-нибудь служебный ход, боковую дверь или тех же грузчиков.

Но когда он вышел на площадь, у него окончательно опустилось сердце. Оказывается, именно здесь, на небольшой и грязной площади, был основной еврейский табор. Своей плотной, сгущенной частью этот табор жался к вокзалу, блокируя вход в зал ожидания, но двери вокзала были закрыты, в него пускали только тогда, когда сидевшие внутри отбывали наконец из СССР и освобождали места на скамейках, на полу, на подоконниках. А чем дальше от вокзальных дверей, тем толпа ожидающих становилась все реже и лица у людей — все безнадежней. Коченеющие в легкой одежде южане… завернутые в одеяла дети… сидящие на чемоданах старухи… притопывающие ногами на морозе матери с младенцами на руках… — эти люди представляли собой жалкое зрелище, словно отступающая из России армия Наполеона. А над ними, посреди площади, торчал стандартный памятник вождю мирового пролетариата Владимиру Ленину с неизменной надписью на постаменте: «Верной дорогой идете, товарищи!». Стоя спиной к границе, Ленин, как Моисей, простирал руку вперед, но вместо скрижалей Завета в его руке не было ничего. И, наверно, поэтому евреи рвались совсем в противоположную сторону.

Окинув взглядом этот табор, Рубинчик понял, что он действительно проиграл. Потому что там, на востоке, куда показывал Ильич, он, Рубинчик, будучи одним евреем на десять тысяч русских, знал, как обходить их очереди и, с помощью своего журналистского удостоверения, решать все проблемы вообще без очередей. Но здесь, на брестском вокзале, вокруг него были одни евреи, только евреи, тысяча евреев, и они наверняка уже перепробовали все возможные и невозможные варианты немедленного отъезда. И уж если они сдались и покорно сидят тут в очереди, то что может сделать он?

61

В этот день Москву накрыла метель. В таможенном зале на первом этаже шереметьевского аэропорта капитан Фаскин, не спуская глаз с очереди потных эмигрантов, подошел к служебной стойке, набрал на телефонном аппарате трехзначный номер и коротко доложил:

— Товарищ полковник, опаздывает наш «любожид». Уже 14.05!

— Ладно. Никуда не денется. Жди, — вяло ответил Барский и положил трубку.