Мамонты - Александр Рекемчук

— А говорят…

Говорили всякое. И основания для подобных разговоров были.

Три недели назад я шел по Ленинскому проспекту, близ его пересечения с Ломоносовским, и обратил внимание на нервную суету милиции, которой раньше, прямо скажем, не наблюдалось при возвращении главы государства из его поездок, с Внуковского аэродрома.

Через короткие промежутки улицы стояли постовые с рациями. Регулировщики то перепускали пешеходов, то свистели, запрещая переход. На огромный скорости проносились черные «Волги», проверяя состояние трассы.

Вообще-то никаких вопросов не возникало: было ясно, что из Ташкента возвращается Брежнев, где он совершал свой любимый ритуал — вручал орден республике Узбекистан и, что гораздо важнее, произнес речь, призывающую к ослаблению длительного конфликта с Китаем.

Но тревога висела в воздухе…

Опять на большой скорости промчалась «Волга» с мерцающими красными и желтыми фарами. А за нею — два лимузина ЗИЛ-114, рядом, впритирку.

В ближней к тротуару машине я ничего особенного не заметил (и, кажется, она была пуста, лишь водитель), а во втором лимузине, который мчался вдоль разделительной полосы, сидели гориллы из охраны, мордами к окнам, загораживая собою то, что внутри машины.

В вечерней телепрограмме «Время» сообщили о возвращении генсека из Ташкента, перечислили встречающих, но не было ни телевизионных кадров, ни даже фотографий.

Зарубежные радиостанции сообщили, что Брежнев прямо с самолета доставлен в больницу…

Постепенно становились известными подробности.

В Ташкенте Брежнев захотел пообщаться с народом. В огромном цехе авиационного завода устроили митинг. Сколотили трибуну, на которую с трудом, опираясь на плечи свиты, взобрался генсек. В ту самую минуту, когда он, запинаясь, едва шевеля губами, начал читать по бумажке речь, в цехе громыхнуло со страшной силой: лопнула магистраль сжатого воздуха, выбух сменился пронзительным свистом, как от падающей авиабомбы… Люди в панике заметались по цеху.

Телохранитель повалил старца на пол и прикрыл его своим телом. Сверху чем-то еще придавило обоих…

Травма. Шок. Очередной инсульт. Больница. Слухи.

Он умрет полгода спустя, в ноябре.

Но уже сейчас все ощутили начало той эпохи, которую злые языки назовут гонками на орудийных лафетах, имея в виду церемониал похорон на Красной площади — Суслов, Брежнев, Андропов, Черненко, один за другим… кто следующий?

Это было началом новой российской смуты.

Однако сейчас, сегодня, когда, как пелось в игривой песенке, и даже пень в апрельский день… когда в поднебесьи сияло солнце, когда энергия весны и рабочего дня будоражила кровь, противилась ее застою в самом прямом смысле слова…

Короче говоря, мы отправились в свой поход.

И буквально на каждом шагу этого пути нам открывались знаки, с предельной красноречивостью выражавшие суть и смысл темы.

В подземном переходе Китай-города фрагмент когдатошней стены не был оштукатурен, из него торчали наружу камни, кладка цоколя снесенной Варварской башни.

После недавней реставрации пестрело красками, как расписной пряник, Зарядье: родовое гнездо бояр Романовых, Английское купеческое подворье, палаты Знаменского монастыря, церковь Зачатия Анны, посадские строения… Всё это теперь как бы вросло в землю, погрузилось в яму, едва высовывалось над нулевой отметкой улицы, по которой неслись вереницы автомобилей… Мы не поленились спуститься по каменной лестнице туда, вниз, чтобы увидеть гребенчатый силуэт Зарядья таким, каким он был века назад — сказочным градом, воспарившим над рекой Москвой.

Васильевским спуском мы шли к Кремлю.

И отсюда тем явственней бросалось в глаза смешение эпох, жестокое борение начал и концов, укоренившихся традиций и самонадеянных новаций.

Мрамор щусевского мавзолея, втершийся в неприступную кирпичную твердь кремлевской стены. Простецкий, эпохи «хрущоб», конструктивизм Дворца Съездов среди теремов и палат, среди роскоши классицизма и барокко.

И с особенной, кричащей резкостью всё это предстало нашим глазам, когда мы вышли к Волхонке.

Не скажешь, что мы здесь оказались впервые.

Студентов Литературного института водили на уроки физкультуры именно сюда, в плавательный бассейн «Москва». Преподаватели пользовались бесплатными абонементами. Правда, плавать в этой круглой чаше было неудобно — дорожки пересекались, скрещивались. К тому же здесь нестерпимо воняло хлоркой. И я, например, отдавал предпочтение бассейну «Чайка», который был поблизости, на Остоженке. Но бывал и здесь…

Неизбывное чувство греха сопровождало человека в этой купели.

Ведь все отлично знали, что было раньше на месте плавательного бассейна «Москва».

Знали и о Дворце Советов, который начали было строить перед войной на месте взорванного храма: полукилометровая башня, столь явно смахивающая на Вавилонскую, увенчанная статуей Владимира Ильича Ленина… потом, когда немцы подошли к Москве, стальные балки цоколя порезали на «ежи», перегородившие улицы…

Да как же было не знать об этом, если станция метро, близ которой мы затеяли разговор, так и называлась — «Дворец Советов»!

— Не кажется ли вам, — сказал я, — что сооружение здесь бассейна имело лишь одно оправдание, лишь одну, никем не высказанную вслух, но подразумеваемую функцию: уберечь, оградить до времени это место от какой-либо другой, более значительной и потому еще более кощунственной застройки?..

Они вежливо помалкивали.

Тогда я вытащил из сумки кипу переснятых фотографий, на которых были изображены храм Христа Спасителя, осененный крестами, и Дворец Советов, увенчанный фигурой из нержавеющей стали.

Раздал эти снимки студентам. Поставил вопрос:

— Что будем делать, коллеги? Что будем строить на месте этой вонючей лужи?.. Восстанавливать взорванный храм? Или возводить заново Дворец Советов?

Я не торопил их с ответом. И вообще, прямо скажем, не ждал его.

Моей целью было иное — растормошить их умы, их образное восприятие окружающего мира. Подтолкнуть к осознанию переломного исторического момента, который, как я догадывался, они и без того сознавали.

Как сейчас вижу их лица.

Александр Филимонов, раскудрявый добрый молодец из Челябинска; уже знакомая нам пермячка Елена Бажина; москвич Александр Сегень, уралочка Галина Цветкова; печальная, задумавшаяся о Боге Галина Хлыбова из Набережных Челнов; татарин из Киргизии Махмуд Хамзин, якутка Анна Гоголева, кабардинец Мухамед Емкужев, балкарка Тамара Гузиева; грузинка Маринэ Цоцколаури, армянин из Нагорного Карабаха Вануш Шермазанян, армянин из Абхазии Седрак Симонян, Михаил Казак из Молдавии…

Вот уж, поистине, как в гимне: Союз нерушимый республик свободных.

Так вот, их ответ на поставленный вопрос был единодушным: возводить заново Дворец Советов.

Была ли в том конформность мышления, вполне извинительная, если учесть строгость школьного воспитания? Или осторожность, обережность, уже растворенная в крови советских поколений — ведь расплачиваться приходилось именно кровью? Или же в том было, всего-навсего, желание потрафить совковым привязанностям руководителя семинара, о которых они знали либо предполагали, что знают?..

Всего понемножку.

Но они сказали: Дворец Советов.

Я ехал домой троллейбусом, размышляя о том, что — да, конечно, — Поставленный вопрос был адресован не столько студентам, сколько самому себе: так что будем строить, отец, на месте паскудной лужи?..

Продолжим советский проект, на который уже положена жизнь — миллионы жизней, — и который, сдается, трещит по швам?

Или же, сплюнув и растерев, вернемся туда, откуда ушли столь опрометчиво и безоглядно?

А есть ли еще какой-то третий путь?

Невольно ощутил себя хрестоматийным васнецовским витязем, который, верхом на коне, с опущенным долу копьем, считывает надпись на замшелом придорожном камне: налево пойдешь — головы не снесешь… направо — коня потеряешь… а что там еще за корявые буковки?

Вечером позвонила Галя Хлыбова.

Рассказала, что после экскурсии решила еще заехать в институт, в библиотеку, добралась на метро до «Пушкинской», вышла на площадь, а там, возле памятника Пушкину — фашисты, человек двести, на рукавах повязки со свастикой, вскидывают ладони вперед и вверх, орут «Хайль Гитлер!» Вокруг народ: любопытствует, ужасается, но думает, что снимают кино… Потом набежала милиция, стала хватать, тащить к автобусам…

— В котором часу это было? — спросил я.

— Около шести.

— Сегодня?

— Да, сегодня.

«Двадцатое апреля, — вспомнилось вдруг, — день рождения Адольфа Гитлера».

Включил телевизор — пляшут и поют. Включил радио — то же самое.