Письма, телеграммы, надписи 1927-1936 - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К воспоминаниям о В[ладимире] Ильиче не могу сейчас прибавить ничего, не имея под рукою архива моего.
А. Пешков
Всего доброго.
8. IX. 27.
S.
877
Л. С. ДАНОВСКОМУ
Первая половина ноября 1927, Сорренто.
Л. С. Дановскому.
Да, десять лет тому назад я думал не так, как думаю теперь; тогда мне казалось, что Ленин переоценивает силы организованного пролетариата и что большевики не преодолеют анархии, вызванной войною, а, наоборот, будут захлестнуты анархией. В 18 г., тотчас же после покушения на жизнь В[ладимира] Ильича, я отказался от этих мыслей, ибо всеобщее возмущение рабочих этим гнусным актом показало мне, что идея Ленина глубоко вошла в сознание рабочей массы и организует ее силы с удивительной быстротою. Рост и героическую работу этих сил я наблюдал до конца 21-го года в России, и вот уже 6 лет наблюдаю отсюда.
Теперь я думаю, что только люди, ослепленные злобой на б[ольшевиков] за свои личные неудачи, люди, которым хотелось бы возвратиться к сомнительно «культурной» жизни довоенного времени, мещане различной окраски, мелкие честолюбцы и вообще отжившие, негодные для жизни люди могут не признавать значения той великой работы, которая совершена Раб[оче]-кр[естьянской] властью за истекшее десятилетие.
М. Горький
878
П. X. МАКСИМОВУ
20 ноября 1927, Сорренто.
Павлу Максимову.
Спасибо за присланную книжку. Нет ли еще чего специально о мусульманке-женщине, о женщине Сев[ерного] Кавказа?
Когда-то я очень рассердился на Вас за письмо, в котором Вы сообщали мне о каких-то глупостях М. Арцыбашева по моему адресу. С того времени Арцыбашев наделал много разных глупостей, значительно более крупных. И — умер.
Давайте забудем о нашей маленькой ссоре.
Летом, вероятно, я Вас увижу.
Всего доброго.
А. Пешков
20. XI. 27.
Sorrento.
879
Ю. ЧИБИСОВУ
22 ноября 1927, Сорренто.
Спасибо за поздравление.
Разумеется, Вы понимаете, как я рад знать, что голос мой доходит в «такую глушь». Но, когда в глуши живут и начинают строить новую культуру люди, такие, как вы, рабкоры, селькоры, — «заброшенные углы», значит, перестают быть «глушью». На мой взгляд, армия рабкоров и селькоров — это будущая значительнейшая сила нашей страны, все это — кандидаты в интеллигенцию. Не в ту, конечно, которая, устрашась размаха пробужденных к жизни воль, бежала из России и проклинает ее или, оставшись в ней, тихонько и злобно шипит, видя плохое, но не желая видеть хорошего.
Нет, вы будете иными, это ясно. Вы научитесь всему, что знают ваши враги, чем они хвастаются, но поймете все лучше их, правильнее и глубже. Уверен, что будет так.
Только — усерднее учитесь и живите дружнее. Надо помнить, что порабощали нас не так кулаком и палкой, как знанием. И вот надобно очень хорошо понять именно его силу, силу науки.
Еще раз — спасибо!
Будьте здоровы, товарищ.
А. Пешков
22. XI. 27 г.
880
И. И. СКВОРЦОВУ-СТЕПАНОВУ
30 ноября 1927, Сорренто.
Дорогой т[оварищ] Иван Иванович!
С ужасом прочитал опубликованное в «Известиях» сообщение о юбилейном комитете. Именем всех людей, преждевременно и невинно убиенных юбилеями, заклинаю: не делайте этого! Ибо: это превратит меня в несчастнейшую жертву общественного внимания и решительно и непоправимо испортит мне поездку в Советы. Я хочу побывать в различных знакомых и незнакомых мне местах незаметным наблюдателем, для чего уже начал отращивать бороду, хочу, при помощи ринопластики, сделать себе римский нос и выкрашу усы в какой-нибудь необыкновенный, например, голубой цвет. В таком, не похожем на Горького, виде я получу возможность наблюдать людей в их естественных настроениях и позах, что, разумеется, очень важно. А если меня раздуют красноречием юбилейных речей и в качестве известного юбиляра я предстану пред людями, они — как это всегда бывает — начнут показывать мне самих себя умниками и вообще «подтянутся». Художнику же, как Вы знаете, необходимо застигать людей врасплох и отнюдь не в позах для прелестного фотографического снимка. Разумеется, мне важно в человеке прежде всего его хорошее, ценное, но я должен сам найти это, наблюдаемый же показать свое ценное или не умеет, или умеет плохо, или же, вместо подлинного своего лица, показывает, — от конфуза, а также от излишней храбрости, — какое-нибудь другое место.
Все это я пишу совершенно серьезно, и за шутливым тоном скрывается умоляющий. И — подумайте: кому нужен этот юбилей? Вам? Не нужен. Мне? Я уже и без того «обременен популярностью». Мне пишут благодарственные, а также и ругательские письма, пишут стихи, в которых «туча» рифмуется с «пуча». К тому же я намерен очень долго жить, и будет грандиознее, если комитет устроит юбилей в 38-ом году. Тогда и времени свободного для таких занятий больше будет, да и я, наверное, научусь писать лучше. И длинных романов не буду писать. Серьезно, Иван Иванович, давайте ликвидируем этот комитет, объявив, что по просьбе обвиняемого и в ожидании дальнейших его поступков дело о нем отложено на десять лет.
Или — на пять.
Честное слово — я пишу совершенно серьезно, если же «не выходит», так это по вине смехотворности самой темы письма. Ибо Владимир Ильич сугубо верно сказал, в день 50-летия его: «Смешная штука эти юбилеи».
Наконец, уж если признано необходимым шуметь, я предлагаю устроить шум в августе или сентябре, после того как мне удастся бесшумно побывать везде, где следует быть. Тогда и раскрасноречьте меня и расцицероньте, как вам будет угодно. Даже с участием джаз-банда, причем я обещаю сам играть на барабане.
Пожалуйста, отнеситесь к предложению моему серьезно, право же, оно этого заслуживает.
Мой сердечный привет.
И подписуюсь:
безжалостно приговоренный к юбилейному наказанию
А. Пешков,
цеховой литературного цеха.
30. XI. 27 г.
Сорренто.
881
Б. Л. ПАСТЕРНАКУ
30 ноября 1927, Сорренто.
Пожелать Вам «хорошего», Борис Леонидович? Боюсь — не обиделись бы Вы, ибо, зная, как много хорошего в поэзии Вашей,
