Письма, телеграммы, надписи 1927-1936 - Максим Горький

книгах сейчас же пишу в Главлит; почти уверен, что тут какое-то недоразумение, а м. б., и признак начала борьбы с «частником» за хорошую книгу.

«Жестокость» я получил и своевременно благодарил Вас за подарок. С этим письмом посылаю Вам мою книжку.

Да, писем из России я получаю не мало; конечно, много пустяков пишут, а в общем это меня не отягощает, потому что большинство корреспондентов «простой» народ — рабкоры, селькоры, «начинающие писатели» из этой среды, и мне кажется, что пишут они «от души», трогательно, даже и тогда, когда поругивают меня за «оптимизм». Недавно получил даже такое письмишко — «Я — профессиональный вор, ношу, и давно уже, весьма известное имя среди сыщиков трех стран». Далее он спрашивает: почему я не пишу о ворах, и весьма пренебрежительно критикует повесть Леонова. Вообще — корреспонденция интересная, и будущий мой биограф должен будет сказать мне спасибо за нее.

«Ураган чествований» крайне смущает меня. Написал «юбилейному комитету», чтоб он этот шум прекратил, если хочет, чтоб я в мае приехал.

Еду я с намерением побывать в знакомых местах и хочу, чтоб мне не мешали видеть то, что я должен видеть. Если же признано необходимым «чествовать», то пускай отложат эту забаву на сентябрь, — к тому времени я, наверное, слягу от усталости и «клеймата». У Вас, разумеется, буду. Наверное, поспорим, хотя я до сего — не «охоч».

Да, помер Сологуб, прекрасный поэт; его «Пламенный круг» — книга удивительная, и — надолго. Как человек, он был антипатичен мне, — несносный, заносчивый самолюбец и обидчив, как старая дева. Особенно возмущало меня в нем то, что он — на словах, в книгах — прикидывался сладострастником, даже садистом, демонической натурой, а жил, как благоразумнейший учитель рисования, обожал мармелад и, когда кушал его, сидя на диване, так, знаете, эдак подпрыгивал от наслаждения.

Вот и у нас было землетрясение, — Рим потрясся, но — не очень; маленькие города в окрестностях его пострадали сильнее. Это не удивило италийцев, а вот в начале двадцатых чисел на горах, круг неаполитанского залива, на Везувии, трое суток лежал, не тая, снег, — это была сенсация! В Неаполе восемь ниже нуля, замерзали старики и старухи.

«Самгина» начну печатать с января в «Нов[ом] мире», кажется, растянул я его верст на шестнадцать. Нет, я не для больших книг. Плохой архитектор.

Расхожусь я с Вами в отношении к человеку. Для меня он не «жалок», нет. Знаю, что непрочен человек на земле, и многое, должно быть, навсегда скрыто от него, многое такое, что он должен бы знать о себе, о мире, и «дана ему в плоть мучительная язва, особенно мучительная в старости», как признался Л. Толстой, да — разве он один? Все это — так, все верно и, если хотите, глубоко оскорбительно все. Но, м. б., именно поэтому у меня — тоже человечка — к нему — Человеку — непоколебимое чувство дружелюбия. Нравится он мне и «во гресех его смрадных и егда, любве ради, душе своея служа, отметает, яко сор и пыль, близкия своя и соблазны мира сего». Такое он милое, неуклюжее, озорное и — Вы это хорошо чувствуете — печальное дитя, даже в радостях своих. Особенно восхищает меня дерзость его, не та, которая научила его птицей летать и прочее в этом духе делать, а дерзость поисков его неутомимых. «И бесплодных». А — пусть бесплодных. «Не для рая живем, а — мечтою о рае», — сказал мне, юноше, старик-сектант, суровый человечище, холодно и даже преступно ненавидевший меня. Это он хорошо сказал. Мечтателей, чудаков, «беспризорных» одиночек — особенно люблю.

Горестные Ваши слова о «жалком» человеке я могу принять лишь как слова. Это не значит, что я склонен отрицать искренность их. Увы, моралисты! В каждый данный момент человек искренен и равен сам себе. Притворяется? Ну, как же, конечно! Но ведь это для того, чтоб уравнять себя с чем-то выше его. И часто наблюдал, что, притворяясь, он приотворяется в мир. Это — не игра слов, нет. Это иной раз игра с самим собой и — нередко — роковая игра.

Большая тема — «человек», С. Н., превосходный художник, отлично знающий важность, сложность и глубокую прелесть этой темы.

Будьте здоровы и — до свиданья!

А. Пешков

30. XII.27.

Sorrento.

889

Л. М. ЛЕОНОВУ

31 декабря 1927, Сорренто.

Дорогой мой Леонид Максимович, что это Вы себя ругаете за то, что не писали мне? Не писалось, — не было времени, охоты, явилось свободное время или охота — написали. И — все в порядке.

На Ваше первое письмо я ответил в адрес Сабашниковых, ибо настоящий Ваш — забыл. Да и сейчас не уверен, что это письмо дойдет до Вас, проклятый у Вас почерк! Девичье поле, а дальше не то — 8а, не то — Да.

Что я хворал — верно. Простудился, и — воспаление правого легкого. Было очень скверно, задыхался. Уже — черти приходили, трое. Обыкновенные. Спрашивают: «Ну, что — готов?» — «Нет, — говорю, — у меня роман не кончен». — «Ну, — говорят, — ладно, нам не к спеху, а от романа— тошно не будет, мы — не читаем». — «Неграмотные?» — «Нет, грамотные, рецензии пишем, а читать — времени не хватает, да и к чему оно — читать, ежели сами пишем?» Постояли и мирно ушли, один — банку с лекарством захватил нечаянно, другой — туфлю унес. А я после этого выздоравливать начал и выздоровел, и вот — Зощенко подражаю.

Скучно мне, Л. М., погода — как в Бергене, ежедневно дождь, на горах — снег, в Риме — землетрясение, а по дороге в Рим — профессор Старков помер, хороший знакомый, интересный человек. В вагоне помер, паралич сердца. Осталась беспомощная жена, двое ребят, без гроша.

Кроме того — юбилей. Доживете до этого — узнаете, каково. Будете целые дни писать благодарственные письма: «сердечно тронут, глубоко потрясен и расстроен». И — телеграммы. И за каждую — 5 лир. Против юбилея только одно средство — кругосветное путешествие. В тюрьму сесть? Вытащат. А почествуют, снова посадят. Грустно и одиноко будет.

Очень рад, что Вы так много работали и над небольшими вещами. «Вор», наверное, утомил Вас. Пожалуйста, когда напечатаете новые вещи — пришлите мне оттиски, — ладно? Буду благодарен. А — деревяшка?

На-днях прочитал книгу Леонида Борисова «Ход конем». Талантливо, интересная тема. И еще понравилась некая Нина Смирнова, очень своеобразная фигура, со своим языком, своею темой, — к сожалению, она ее повторяет почти во всех рассказах.

Когда пройдет «Унтиловск», вероятно, актеры снимутся в костюмах и гриме, не пришлете ли мне? Всех «героев» я хорошо помню, интересно бы взглянуть, как их изобразили артисты.

Ну — примите мой сердечный привет и пожелания всяческих удач,