Мадемуазель Виктория - Юрий Коротков

кока-колы и разочарованно вертит ее в руках.

-- Мистер, чейндж, -- предлагает Вика, протягивая ему злополучных лебедей.

"Чейндж" -- такое же международное слово, как "Зу". "Чейндж" -- значит "обмен".

-- Сенк ю, -- тотчас соглашается тот, и призы переходят из рук в руки.

У европейца симпатичное и будто бы даже знакомое лицо. Он улыбается, улыбается и Вика.

-- Полиш? -- спрашивает она.

-- Но, -- светловолосый европеец указывает пальцем в грудь, -- рашен.

Вика чуть не роняет хрустальную ладью на асфальт.

-- Папа! Пап! Скорее! Сюда!

Услышав русскую речь, "европеец" распахивает глаза.

-- Наши! -- кричит он. -- Наши!

Бежит папа. Бегут к "европейцу" мужчины и женщины.

-- Откуда?

-- Туристы. Из Хабаровска.

-- Из Анадыря.

-- Из Владивостока.

Папа торопливо жмет руки всем сразу.

-- Давно?

-- Две недели.

-- Скоро?

-- Через три дня.

-- Ну... как там?

А как сказать -- как там, на Родине? Как найти несколько слов, чтобы сказать самое главное, самое что ни на есть важное? Как уместить Родину в несколько слов? Говори хоть три часа, и все будет мало, останется еще что-то, что-то очень необходимое, о чем нельзя не сказать...

-- Снег у нас.

-- Реки тронулись.

-- Дожди в Москве.

-- В автобус! В автобус! -- торопит арабчанка-переводчица. И снова папа жмет руки:

-- Привет там передавайте!

Кому привет? И серому апрельскому снегу, и набухшим подо льдом рекам, и дождливому московскому небу...

Папа и Вика смотрят вслед отъезжающему автобусу.

-- Вот так... -- говорит папа. -- Встретились, поговорили... Между прочим, от Москвы до Владивостока вдвое дальше, чем до Каира...

Через три дня дальневосточники сойдут с трапа на бетонное поле Шереметьева. Экспресс помчит их в Москву, и за окном потянутся невесомые березовые рощицы, и поля, и деревеньки, низко нахлобучившие разноцветные крыши.

Вика всхлипывает.

-- Ну, вот еще, -- растерянно говорит папа. -- В такой счастливый день...

-- Домой хочу-у! В Москву-у!! И в Марфино... Чтобы галстук носить. Чтобы дождь был...

-- Целый год молодцом держалась -- и на тебе... Мы же не туристы, Заяц. У нас с тобой работа. -- Папа сам расстроен неожиданной встречей. -- Поехали к маме...

Они идут к автобусу, держа в руках безрадостные призы "Луна-парка".

ПИР ГОРОЙ

Солнце падает за небоскребы Эль-Гузы. В Египте нет вечера, только день и ночь.

Солнце катится по верхушкам эвкалиптов -- это еще день. Солнце валится за горизонт -- это уже ночь. В черном небе вспыхивают звезды и рекламы: разноцветные закорючки, точки, петли. Так малыши рисуют море.

А может, неспроста арабские буквы похожи на волны? Вода для арабов -это жизнь. И человеческую речь здесь услышишь только у колодцев, у Нила, у моря...

Иностранцы плотно запахивают пиджаки, арабы кутаются в шерстяные шарфы -- прохладно.

В Египте вместо зимы и лета -- ночь и день. И зимним днем можно испечься заживо, и летней ночью замерзнуть насмерть. В этом Вика сама убедилась, когда на обратном пути с Красного моря посреди пустыни сломался автобус.

Пока солнце лежало на барханах, ребята сидели в автобусе полумертвые от жары, а едва наступила ночь -- стали кутаться в пыльные половички. Потом взрослые побросали половички в песок, выломали сиденья, облили бензином и подожгли. Так и грелись у костра, пока не завелся мотор.

А расскажи кому-нибудь в Москве, что замерзал в африканской пустыне, -засмеют. Скажут, что замерзнуть в Африке -- все равно что рыбе в воде утонуть...

В Замалеке темно. Дома большие, многоэтажные, а горят всего несколько окон: в каждом доме одна семья. То ли дело ночная Москва! Такой узор разноцветных окон, и за каждым жизнь, люди...

Аза и Леми уже спят. Бавваб Али метет мраморные дорожки, Джон стрижет траву на игровой площадке.

-- Бхатрак, Али, бхатрак, Джон! До свидания!

-- Бхатрак, мадемуазель Вика.

У таиландского посольства все тот же полицейский жует длинную сигару. Из русской колонии доносится Настькин рев: ее укладывают спать. Так и живет колония: вместо побудки кри- чит муэдзин с минарета, а вместо отбоя -реактивный Насть-кин рев.

У подъезда одиноко сидит Светка, стукает о землю теннисным мячом. Вика останавливается рядом. Светка будто и не замечает ее -- роняет мяч на землю и ловит.

-- Ты чего сидишь?

-- Хочу и сижу. У тебя не спросила. -- Голос у Светки сиплый, зареванный.

-- Здорово сегодня было, правда? -- говорит Вика.

-- Кривда. Ничего здорового.

Вика молчит. Светка стукает мячиком.

-- И вообще мама сказала, чтобы я с тобой больше не разговаривала. И что так подруги не поступают.

-- Почему?! Я же правду сказала. А потом еще и соврала из-за тебя!

-- Честная какая нашлась! А ты видела, как на меня все смотрели? И Сашка, и Геленжевские...

Светка плачет, наклонив голову и стукая мячом о землю.

Вике жалко ее. Светка ведь не жадная, не злая, просто ей ужасно одиноко и скучно. Ее никуда не пускают, даже в Зу она ни разу не была. Родители ей ничего не покупают, кроме жвачки и дешевой кукурузы, и сами едят только суп из пакетиков. Зато они накупили много ненужных вещей -- ковров, посуды и еще чего-то. Вика раз была у Светки и сама видела: весь этаж у них завален всякой упакованной ерундой.

А однажды Вика краем уха слышала, как ругались папа и Светкина мама.

-- Я не понимаю, Владимир Иванович, -- говорила Светкина мама. -- Нет, я просто не понимаю, как можно тратить деньги на всякие пустые развлечения!

-- А я не понимаю, как можно экономить на своих детях, -- говорил папа. -- У детей должно быть нормальное детство, даже если они живут в другой части света!

-- Я не понимаю, как можно выпускать ребенка одного на улицу в чужой стране!

-- А я не понимаю, как можно этого не понимать! Дети во всех странах одинаковы и всегда найдут общий язык.

Так они не понимали друг друга минут двадцать и поссорились.

-- Пойдем к нам, -- предлагает Вика.

-- Не очень-то хочется...

Врет Светка. Ей-то очень хочется. И сидела она здесь, чтобы Вику встретить. Но родители не разрешают ей ходить в гости.

Если самим ходить в гости, надо и к себе гостей приглашать. Да еще угощать чем-то.

-- Пойдем! Лешка приехал...

-- Ну и целуйся со своим Лешкой. -- Светка отворачивается.

Виика идет домой. Что толку обижаться на Светку, она же не сама себе родителей выбирала...

А дома -- пир горой! Стол накрыли в гостиной. Народу много, и она теперь не кажется огромной и пустынной. Здесь и дядя Феликс, и переводчики с первого этажа, и Черныхи -- вся колония, кроме Лисицыных.

На столе -- сказочные богатства: картошка с подсолнечным маслом, соленые пупырчатые огурчики, черные сухари. Даже настоящие антоновские яблоки! Все можно купить в Египте: и манго, и бананы, и финики, а вот яблоки -- маленькие, зеленые, дорогие и невкусные. И те не египетские -- из Сирии.

Мама теперь смеется, рассказывая историю с грибами, бегает из кухни в гостиную, из гостиной в кухню. Слуг нет -- наконец-то можно похозяйничать самой.

Вика, обжигаясь, ест рассыпчатую картошку. Жаль, что молоко египетское: не коровье, а буйволиное, жирное. А так все как в Марфине, у бабушки Софьи.

Дядя Феликс рассказывает:

-- Великая все-таки штука -- самолет! На корабле не так: плывешь себе потихоньку на север. Александрия похожа на Фамагусту, Фамагуста на Пирей, Пирей на Констанцу, Констанца на Варну, и не замечаешь, как земля за бортом меняется... А самолет? Сел в Каир-вест, глянул с воздуха последний раз на пирамиды -- ррраз! -- и Москва. Изо рта пар валит, леса насквозь просвечивают, в экспрессе окна ледяные, и в них пятачки про-таяны. Будто на другую планету залетел... Шофер завидует: "Загорели-то как! Из отпуска, что ли? Скучно небось от теплого моря возвращаться?" -- "Милый, говорю, в отпуск! А все теплые моря я на комок снега променял бы и не задумался!" Посмотрел на меня вот этак: "Перегрелся, думает, товарищ под кавказским солнцем".

-- А я прилетела в первый свой отпуск домой, в Смоленск, -- вспоминает. Настькина мама. -- Иду по родному двору, где в На-стином возрасте каждый закут на коленях облазила, -- и будто в первый раз его вижу. У самых дверей липа стоит. Ее молнией почти, у земли срезало, а из культяпки молодые веточки во все сто-роны -- как девчонка-растрепа. Тридцать лет тут прожила и не видела. А вот -- стою и реву: "Как же я без тебя жила, милая?"

-- А самое странное, -- говорит мама, -- самое странное, что в России все на русском языке говорят. Да-да, ничего смешного... Здесь ты будто на необитаемом острове живешь, чужая речь тебя обтекает. Русское слово на улице вдруг услышишь -- как током ударит... А в Москве еду в метро, люди кругом о своих заботах говорят -- не для меня, между собой, -- но я-то все понимаю! Как будто я всем им родня, будто я со всеми ними одной жизнью живу! А пока в России жила, словно и не замечала, что мы на одном языке говорим...

Лешка сидит напротив Вики. Лешка на год старше, но маленький, худой, большеголовый. Белесый чубчик коротко подстрижен.