Мадемуазель Виктория - Юрий Коротков

Неужели война? Вике всегда это слово казалось одиноким в русском языке, потому что о войне говорили только в прошедшем времени: "был на войне", "убили на войне". И вот -- война идет уже четвертый день и где-то убивают людей. Сейчас, в эту самую минуту.

Где-то -- это где? Папа говорил об Израиле. Израиль -- за Суэцким каналом. Вика торопливо вспоминает: папа-Чубенидзе работает в Эль-Кунтилла, на самой израильской границе, Витькин отец -- в Порт-Саиде. А как папа с мамой? От границы до Каира далеко. Но почему не было писем?

Значит, все это война: и танки на обочине, и синие шторы, и полицейские с автоматами, и гром среди ясного неба. Совсем не страшно, если бы не само это слово -- "война"...

Солнце поднялось над барханами, и тотчас пустыня налилась желтым жарким светом. От верблюжьей колючки упали длинные тени. Будто из песка появляются впереди новые танки. От раскаленной брони струится вверх воздух. Длинный пушечный ствол

зияет черной, как египетская ночь, пустотой. Опять остановка, опять арабские солдаты смотрят документы.

В автобусах опустили шторки. Горячий воздух пахнет бензином и резиной. Пот щекочет лицо, стекает за шиворот, даже сидеть мокро.

Остановка, но даже мальчишки уже не смотрят на танки. Все сидят, откинув головы на спинки, чубчики и челки прилипли к мокрым лбам. Песок скрипит на зубах, нет слюны, чтобы его выплюнуть. Ужасно хочется пить. Автобус качает, как корабль на волнах.

Вика достает мандарин, очищает кожуру и ест. Во рту становится приторно-сладко, пить хочется еще сильнее. Теперь к запаху бензина примешался душный запах мандариновой кожуры.

Солнце палит сквозь занавески. К железным стенкам автобуса не прикоснуться.

Короткая остановка. Арабская речь. Из открытой двери несет жаром, как из печки.

-- Пить, -- просит Матрешкин. -- У кого есть попить?

На него жалко смотреть: волосы мокрые, глаза потускнели, рубашка облепила тело.

-- У кого вода? Кто взял воду? -- спрашивает Валентина Васильевна.

Все молчат. Никто не догадался в утренней суматохе налить воды в термос, никто не думал, что автобусы свернут в пустыню.

Кто-то из взрослых протягивает фляжку. Одна фляжка на весь автобус!

Матрешкин жадно хватает фляжку, присасывается к горлышку.

-- Только один глоток! Один глоток каждому! Взрослые отказываются. Фляжка идет по рядам сидений.

Вика тоже отпивает один глоток. Вода противная, горячая, ее хватает только на то, чтобы проглотить горькую слюну.

Автобус плывет по желтому морю песка. На высокой ноте гудит мотор. Уже не барханы кругом -- слева и справа поднялись дюны, огромные, как пирамиды. Дорога петляет между ними. Перед глазами расплываются красные круги, в ушах -- тягучий звон...

Вика стоит в Хелуанском комбинате с одноклассниками перед распахнутой пастью доменной пени, затаив дыхание, закрыв лицо от нестерпимого жара. Идет по цеху улыбчивый разносчик воды с запотевшим стеклянным пузырем на груди. За стеклом плещется вода. Разносчик снимает с серебряного носика стакан: "Пожалуйста, мадемуазель, пейте сколько хотите". Вика подносит стакан к губам. Но стакан пуст...

-- Вода-а! Вода-а!! -- кричит Витька, вскакивая с места. Он указывает вперед.

Вика с трудом открывает глаза. Никакой воды впереди нет.

-- Я же вижу! -- кричит Витька. -- Я же вижу, неужели вы не видите?

Вика опять закрывает глаза. Она полчаса назад тоже заметила на горизонте голубую полоску. Это миражи, она уже видела их в Аравийской пустыне у Красного моря. Чем больше хочется пить, тем чаще мелькает впереди вода или пальмы. Лучше закрыть глаза...

В пустыне колодцы имеют имена. Имена колодцев вкусны и прохладны, как плеск воды: Бир-Сахра, Бир-Мисаха, Бир-эль-Басур. А родничок за марфинской околицей назывался Марфины слезы.

Вика тянется губами к ручейку. У нее заранее немеют зубы от студеной воды. Но вода уходит из-под губ. Вика наклоняется ниже -- и родничок пересыхает, а земля, только что бывшая дном, трескается от зноя...

-- Валентина Васильевна! Романайте плохо!

Данута Романайте, литовка из Вильнюса, сползает с сиденья. Она всегда плохо переносила жару.

Валентина Васильевна трясет ее за плечо, и золотистая головка Даны безжизненно качается.

Опять танки. Автобус останавливается. Взрослый выскакивает, что-то объясняет арабскому офицеру. Тот отстегивает от пояса флягу, укутанную войлоком.

Валентина Васильевна брызгает водой Данке в лицо. Та приоткрывает тусклые глаза.

-- Пить, -- жалобно бормочет она. -- Дайте, пожалуйста, пить...

Но отпить можно только глоток, иначе всем не хватит. Валентина Васильевна протягивает флягу Пустовойту. Саша жадно смотрит на воду. И хрипло говорит:

-- Я не хочу. Честное слово. Пусть она... пьет...

Вика отрицательно трясет головой, не в силах оторвать взгляд от фляги. Все отказываются от воды. Свою долю пьет только Матрешкин. Светка протягивает было руку, но вдруг отворачивается.

Данка пьет большими глотками, вода стекает по уголкам ее губ.

Это тоже война? Зачем воюют люди, когда так хочется пить? -- Пальмы, -неуверенно говорит Саша.

-- И я вижу!

-- А я давно заметил, думал, опять мираж!

Действительно, на горизонте зонтики пальм. Вскоре автобусы въезжают в маленький оазис. Под пальмами -- военные машины и лоток с кока-колой.

Ребята покачиваются на затекших ногах, пьют из острогорлых бутылочек. Пьют, пока не надуваются животы. Взрослые затаскивают в автобусы ящики с кока-колой. Теперь дорога не страшна.

Арабские солдаты торопят, указывая на небо. Пятнистые автобусы вновь выезжают в раскаленные пески...

В ДОККИ

Вскоре над песком поднимается узкая полоса зелени. Пустыня отступает, дышит вслед тяжелым зноем. Насквозь пропыленные автобусы выбираются на зеленую дорогу. Справа выстроились пирамиды. Площадка перед ними пуста, торговцы и всадники исчезли.

Мелькают белые стволы эвкалиптов набережной Эль-Нил. За Нилом тянется остров Рода.

Остается слева безлюдный город Зу. Сейчас автобусы минуют Докки и по мосту Замалек направятся к вилле. Дома ли папа? Дядя Феликс и Лешка давно уехали в свой Вади-Габгаба, они далеко от войны...

По улице Тахрир автобусы сворачивают в Докки. Недалеко от нового посольства у дверей большого отеля толпятся родители. Вон и мама смотрит из-под руки, рядом -- Светкина мама. Значит, вся колония переехала в Докки?

Умолкают перегретые моторы автобусов, распахиваются дверцы. Ребята вытаскивают в проход чемоданы...

Вдруг из-под крыши отеля раздается гулкий рев, и тотчас сирена срывается на пронзительный визг.

-- Все в укрытие! Воздушная тревога! Все в укрытие!

Вожатые хватают детей под мышки, передают в дверь родителям. Воздух дрожит от воя сирены. Разбегаются прохожие. С перекрестка бегут полицейские, указывают на небо, машут руками: скорее!

Светкина мама врывается в автобус, заталкивая обратно детей, запинаясь о сумки и чемоданы.

-- Доченька моя! Пустите! Доченька! -- Она хватает Светку и рвется назад. Кто-то падает в дверях, на него валятся остальные. Мама-Лисицына, работая локтями, продирается вперед, как танк. Светка плачет от стыда и страха, вырывает руки.

Над улицей с грохотом, заглушая сирену, проносятся самолеты. Из глубины дворов бьют зенитные пулеметы. В голос рыдают "Подснежники". Кто-то роняет Викин чемодан, оттуда вываливается смехунчик и закатывается злорадным смехом.

Полицейские прикладами автоматов бьют стекла. Вика карабкается через окно, прыгает в протянутые руки, и полицейский бежит с ней под бетонный козырек отеля. Автомат больно колотит Вику по ногам. На белом шлеме полицейского от ее ладоней остаются красные пятна.

Опустела улица, автобусы скалятся разбитыми стеклами, звенит воздух от визга сирены, грохота самолетов и стука зениток. Заливается смехунчик в покинутом автобусе...

Кончился налет. Разом смолкают пулеметы и сирена. В уши бьет оглушительная тишина.

-- Слава богу, все живы, все живы! -- Мама плачет и целует Вику в нос и щеки. -- Все живы!

Они поднимаются на восьмой этаж. В номере голо, даже посуды на кухне нет -- все упаковано. Сумки и узлы лежат у дверей.

Мама вытирает слезы, достает из сумки йод, бинтует Викины ладошки, рассказывает:

-- Я думала -- отвоевалась, на всю жизнь хватит... Второго июня англичане, американцы, французы отозвали своих и вывезли в Грецию. За ними -- другие... Одни мы остались. Третьего -- приказ посла: никаких сборов, чемоданы распаковать. Сидим, как на бочке с порохом. Что-то неладно кругом. Кто войну пережил, тот задолго чует неладное...

Утром пятого папа ушел на работу. Только дверь за ним закрылась -грохот, сирены. Слуги не пришли, я бы уж и им была рада. Лотом крики на улице, арабы толпами идут, кричат, а что кричат -- не пойму... Мухаммед прибегает, глаза огнем горят: "Мадам! Мадам! Исраэль! Война!" -- и только что не пляшет от радости. А я как это проклятое слово услышала, так у меня и ноги подогнулись, "Мухаммед, говорю, война -- квайс!" -- "Мадам! Мы победим! Исраэль!" -- и лупит кулаками воздух. И убежал...