Воин эпохи Смерша - Анатолий Терещенко

Автор несколько раз бывал на этом месте и по свидетельствам местных жителей, принимавших участие в захоронении останков героя и семерых его сослуживцев, дравшихся врукопашную с наседавшей гитлеровской пехотой, знал, что у командира в пистолете не было даже патрона для себя. Этим командиром был Анатолий Николаевич Михеев.

С приходом к власти в 1953 году Н.С. Хрущева после уничтожения «банды Берии» А.Н. Михеев был посмертно лишен воинского звания комиссара госбезопасности 3-го ранга и всех правительственных наград. И это было сделано без суда, по прихоти нового хозяина Кремля, с которого началось разрушение великой державы.

Но память о светлой личности Анатолия Николаевича Михеева жива. Законодатель РФ отменил позорное решение волюнтариста Хрущева.

Земляки-поморы не забыли о нем. На здании УФСБ Архангельской области установлена мемориальная доска в честь А.Н. Михеева, а в урочище Шумейково воздвигнут мемориальный комплекс в память о гибели командования штаба Юго-Западного фронта…

Но памятной доски с фамилией Михеева там автор не увидел. Ее нет, потому что с убитого комиссара были сняты коллегами и местными гражданами все знаки различия и боевые награды для передачи их в органы власти. Это было сделано для того, чтобы фашисты не смогли распознать настоящей личности погибшего командира.

После кровавого боя местные жители погибших советских воинов захоронили в общей могиле.

А еще нет эпитафии Михееву по политическим мотивам. В период правления на Украине махрового русофоба, третьего президента Незалежной пана Ющенко, сделавшего героями оуновцев Бандеру и Шухевича, Михееву не простили его борьбы с бандеровщиной.

Совет ветеранов Департамента военной контрразведки ФСБ РФ и ряд других общественных организаций подняли вопрос о присвоении комиссару 3-го ранга А.Н. Михееву посмертно звания Героя Российской Федерации, как правопреемницы Советского Союза.

Боясь опоздать вовремя эвакуироваться, Александра побежала к штабу, но там никого из командиров не было, лишь несколько женщин с детьми, испуганно озиравшихся по сторонам в ожидании чего-то и кого-то невиданного и страшного.

Некоторые из них плакали и прижимали к себе грудных детей, словно огораживая их от пришедшего беспокойства и надвигающейся беды. Они еще не знали, какой будет эта самая беда. Не получив никакого вразумительного ответа в пустом, покинутом военными штабе, Шурепова предложила женщинам возвращаться по домам, ждать мужей и эвакуации.

«Не могли же отцы-командиры нас бросить, – рассуждала Александра Федоровна. – Они остановят армаду гитлеровцев и обязательно всех вывезут в Вильнюс, а там видно будет, как говорил мой Саша».

Грохот разрывающихся снарядов стих. Наступила звенящая, как оказалось – предательская тишина. Вскоре из-за лесистого пригорка к той поляне, где любили отдыхать Шуреповы и другие семьи военнослужащих, стали приближаться гитлеровцы.

Медленно, покачиваясь на свежих, еще не утрамбованных ухабах и рытвинах, появившихся после обстрелов гарнизона, ползли танки с черно-белыми крестами на башнях. За бронированными чудовищами катились бронетранспортеры, самоходные артиллерийские установки, а колесные тягачи и лошади тащили за собой орудия разных калибров с зарядными ящиками серо-зеленого цвета.

Потом неожиданно послышалась автоматная стрельба и стрекот мотоциклов с колясками, на которых стояли закрепленные на турелях с длинными стволами пулеметы.

Нескончаемым потоком немецкое воинство катилось мимо дома Александры. От выстрелов, грохота и лязга гусеничной техники плакали Галя и Наташа. В выбитое осколком снаряда окно она впервые увидела так близко гитлеровских вояк.

«Нет, не люди, а звери идут по нашей земле, – рассуждала Александра, задавая себе вопросы. – Эти тевтонцы не пощадят славян. Что делать? Как быть с детьми? Где Саша? Что с ним?»

На третий день вечером к дому Шуреповых подъехал грузовик. Выскочившие из него немцы и двое полицейских ворвались в квартиру. Один из местных стражей «нового порядка», жирный и краснолицый, не то от болезненного давления, не то с хорошего перепоя, немужским, с высоким дискантом голосом, заверещал:

– Где твой муж? Где его документы?.. Собирайся быстро!

Она посмотрела на него с отвращением и подумала: «Ничего не может быть противнее толстого и истеричного мужчины».

Начался обыск…

Перетряхнули все, что лежало в шкафу. Ящики письменного стола выдвигали и выбрасывали содержимое на пол. Обшаривали карманы одежды, стащили постельное белье и перевернули матрасы. Обследовали пол на предмет возможного обнаружения тайника.

Естественно, ничего компрометирующего не обнаружив, они затолкали женщину с детьми в машину и увезли в город. В здании бывшей местной милиции хозяйничали представители уже другой власти. Когда полицейские отобрали у матери малюток-дочерей, Александра рухнула, потеряв сознание. Она не смогла пережить такого психологического удара.

Теперь ее жизнь, после того как она пришла в себя, перешла в другое измерение с больными вопросами: «Где дети? Куда их увезли? В каких условиях содержат?»

Александра догадывалась, что арестована, по всей вероятности, как жена военнослужащего, а может, что еще опаснее для ее судьбы, как супруга военного контрразведчика. Через месяц допросов с пристрастием и постоянных просьб возвратить ей детей, дочурки неожиданно оказались на руках у матери. Ее с детьми даже отвезли на их квартиру. Но оказалось – выпустили для приманки. Это был известный прием – а вдруг муж наведается за семьей в родной очаг. Оказавшись на свободе, она стала решать проблему выживания вместе с другими женами командиров.

Александра ждала от неприятеля жестких оккупационных мер, но то, что она увидела в его действиях сразу после прихода нацистов, потрясло ее до основания.

«Как в живом, наделенном умом животном под названием «человек» могли прижиться такие жестокость и высочайшая степень ненависти к другим народам, виновность которых только в том, что они родились на другой территории и разговаривают на других языках, – рассуждала Александра. – В чем они провинились? Взять хотя бы военнопленных, – в том, что до пленения с оружием в руках защищали свою землю от непрошеных гостей, пришедших не на посиделки, а огнем и мечом взломавших двери мирной жизни и сейчас грязно-серым пятном растекающихся по просторам моей Родины».

Когда она увидела в местном пункте сбора, а затем концлагере наших военнопленных, припорошенных лёссовой пылью, некормленых, оборванных, с воспаленными красными глазами от недосыпания, – ей стало жутко.

Серые, униженные, покорные, они то медленно плелись по дорогам, то после издевательских команд конвоиров переходили на бег. Во время привалов наши женщины умудрялись передавать им бинты, лекарства, хлеб… и улыбки.

Александра Федоровна перебивалась случайной поденной работой. Но даже в это страшное время, когда местные полицейские установили за ней слежку и в любое время могли арестовать, пытать или даже убить, она продолжала бороться.

В Вилкавишкисе находился лагерь для военнопленных.

Среди местных жителей, семей советских военнослужащих Александра организовала тайный сбор хлеба, сухарей и других продуктов для узников лагеря, устанавливала контакты с пленными, помогала им бежать в окрестные леса.

Через военнопленных она впервые получила печальную весть – муж якобы погиб, сражаясь в партизанском отряде. Но она не сломалась, а продолжала операции милосердия.

И все же ее выследили и арестовали.

Это случилось ночью. В дом снова нагрянули немцы и полицейские. Учинили обыск, детей отобрали, а женщину увезли в местную тюрьму, расположенную в Мариямполе. Дни и ночи ее допрашивали, морили голодом, били – пытались сломить в ней человека, превратив в послушное животное для того, чтобы она навела на след мужа и его сослуживцев.

«Да, – подумала Александра, – полицаи умеют думать только кулаками!»

Потом на одном из допросов гестаповец заявил Александре Федоровне: «Не ждите мужа, он погиб». Это было уже второе сообщение о гибели супруга.

Но чем больше ее истязали, тем выше поднималась планка борьбы за достойное выживание. Спать приходилось на бетонном полу тюремной камеры, и, как спортсменка, она понимала: чтобы не простудиться, надо постоянно разогревать мышцы, делая зарядку. Она не хотела исправлять беду бедой, не желала зарываться глубоко в горе, а в своем несчастье ей хотелось найти то, что могло бы удержать на плаву в этих диких условиях.

Сидевшие с нею в переполненной камере полячки, литовки, француженки и даже неблагонадежные для рейха немки смеялись над ней, считая сумасшедшей. И надзиратели тоже крутили пальцем у виска.

– Зачем эти спектакли? – спросила ее одна из полячек, истрепанная, как половица.