Остров любви - Сергей Алексеевич Воронин

величиной с палец. Тут же соорудили рабочие бредень и вытащили на уху. Это раззадорило и нас, — крики, шум, восторги!

И снова в путь. Не следует думать, что вся Амгунь в завалах и наносах. Нет, на середине она чиста, но там такое быстрое течение, что и думать нечего грести против него. Поэтому и приходится пробираться берегом и по протокам. Большей частью едешь, не обращая внимания на берега. Не до этого. Но вдруг оторвешься от руля и замрешь, очарованный. Сколько красоты, до этого не виданной мной, обнаруживаешь здесь! Особенно красиво бывает вечерами, сочетаются удивительные краски: розовое небо, ярко-синяя у берегов вода и зелень, то нежная, как весенние листья березы, то густая, доходящая до черноты. Плеск воля, шелест деревьев, шуршание гальки. Тихо покачивается лодка. Думается, ехал бы так, ни о чем не думая, только восхищаясь красотой этих мест. Сколько дивной, не тронутой человеческой рукой, красоты! Сила, дикая, необузданная, глядит отовсюду. Иногда слабым и жалким кажешься себе, одновременно и удивляешься своей силе. Я гляжу, и постепенно гордость заполняет меня. Вот мы едем, бьемся за каждый метр. Нас мочат дожди, жарит солнце, кусает гнус. Мы мало спим, едим наспех и не бог весть что. И только во имя того, чтобы спустя какое-то время другие люди, пробираясь в эти места, не испытывали того, что выпало нам, а ехали в мягком, тихо покачивающемся вагоне и, может быть, с интересом, а может, и равнодушно глядели в окно. И у них, конечно, меньше всего мыслей об изыскателях. Пассажир говорит и думает о чем угодно, только не о них. Он еще может вспомнить строителей. Но об изыскателях никогда. А ведь они, только они были первыми, только они горели тем огнем, который знаком лишь изыскателям!

Мы вошли в тихую заводь, и надо же, две черные утки, поднявшись с воды, стремительно скрылись за кустами. Ружье грустно высовывало ствол из-под рогожи.

На одном из поворотов увидали на низком берегу в зелени домик. Настоящий бревенчатый домик, с крышей, сделанной из сосновой коры. Лубяной домик. У входа — закопченный котел. Над дверью висит барабан без кожи. Сразу же, как войдешь, видишь икону. Направо — окно, налево — шкафик. В нем пороховница и стамеска. Чуть ли не половину домика занимают жердяные нары. В другой половине печь. Видно, в домике давно никто не был: с потолка свисало большое осиное гнездо.

Мы постояли, посмотрели и ушли.

Некоторые лодки становятся негодными. Бросаем их и перегружаем продукты на другие. И от этого еще больше у них осадка. Того и гляди черпнут бортом. Но что поделать, пища нужна.

Подъехали к стойбищу эвенков. В густой ивовой рощице приютились четыре хижины. Одна из них берестяная, другие из сосновой коры. Пол в них устлан берестой. Обстановка бедная, предметы обихода самые необходимые. По берегу растянута на колышках сеть. Рядом с ней — нарезанная для вяления пластами кета. Пласты похожи на ярко-красные языки, и от этого создается впечатление, будто кусты дразнятся. Тут же подвешены связки кетовой икры. Где-то за последней хижиной запел петух, кроме него в стойбище есть куры. Одна сидит на яйцах. На берег вышли все жители стойбища. Поражает обилие детей, их человек двадцать. У большинства рахит, два мальчика и девочка — горбатые. Вышли и женщины. У одной из них корзинка с заплетенным верхом — в ней ребенок. Другая сидит на пороге хижины, во рту у нее трубка, третья смотрит на нас в окно. Мужчины, важно посасывая свои трубки, дают советы, как лучше продвигаться дальше. На них нет национальных костюмов, только обуты они в унты. Простые русские рубахи, штаны и даже кепки. Предлагают они нам рыбу, но не за деньги, а в обмен на продукты. А у нас и самих-то продуктов в обрез, и обмен не состоится.

Бечева, бечева и брод. Вот теперь способ передвижения. С косы на косу, с берега на берег. В одном месте, когда мы не могли осилить стремнину, я далеко закинул весло, его резко отбросило назад. Рукоятью ударило по лицу и вышибло трубку. Она завертелась в водовороте и пропала.

Трудно. Лодка перегружена. При малейшем крене вода переливается через борт.

— Благослови, Христос! — шепчет Баженов.

Вечереет рано и быстро. Небо — в сплошных свинцово-черных тучах. Только успели поставить палатки, пошел дождь. Тайга зашумела, стало темно. Из-под соседнего полога донеслись бормотание и вскрик. Это Неокесарийский. Он болен. А у нас даже градусника нет, не то что врача. «Кесарь» долго бредит, у него сильный жар.

5 августа. Самым дождливым месяцем в этих местах считается июль. Но вот август, а дожди идут. Дождь к утру перестал, но с неба свисают лохматые тучи.

Давно забыты весла, оставлены шесты, тащим лодки за уключины или канатом. Вода холодная, ноги быстро «заходятся», как говорит Баженов. К. В. далеко уехал вперед, и теперь мы идем по его заметам. Там, где возникает протока или вливается речка, К. В. ставит шест с прикрепленной бумажкой, где сказано, каким идти путем. Встречаются иногда тяжелые перекаты: толща воды сантиметров пятнадцать. И тут без «Дубинушки» уж никак не обойтись.

Лодка Соснина попала под корягу, наполнилась водой, и все вещи всплыли. На мешке муки лежало ружье. Так оно и поплыло. Но вытащили мешок, а с ним и ружье спасли. Погибли безвозвратно весы.

— Одни гири остались, — разводит руками Соснин.

Полез вытаскивать лодку, встал на бревно и свалился в воду. Вылез на берег и, ни к кому не обращаясь, мрачно сказал: «Не повезло». Это было смешно…

Слоистые облака багровели от заходящего солнца. Никогда я еще не хотел отдыха, как сегодня. По приблизительным подсчетам, в этот день мы прошли десять километров, — это очень много.

6 августа. Бледно-голубое небо, чистое, свежее, с белыми барашками облаков. Будто мылось оно да второпях не всю мыльную пену с себя смыло. После пасмурных дней оно особенно приятно. Приятно еще и потому, что в жаркий день не так досаждает мошка, больше отсиживается в тальнике, на подкладке листьев. Но только стоит потревожить ветви, как она тут же облепляет лицо и одежду. Но мошка эта вяла и больше ползает, чем кусает.

Едем вдоль левого