Министерство правды. Как роман «1984» стал культурным кодом поколений - Дориан Лински

Юджин Лайонс, французы Андре Жид, Борис Суварин и Андре Мальро. Все эти люди поняли, что такое коммунизм, таким же способом, как и он империализм, – изнутри. О сталинском режиме Оруэлл узнал из книг Жида «Возвращение из СССР» (Retour de l’U.R.S.S.) и Суварина «Кошмар в СССР» (Cauchemar en U.R.S.S.). Многие аспекты деятельности Сталина, подробности и анекдоты попали в роман «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый»: культ личности, переписывание истории, отсутствие свободы слова, отказ от объективной правды, отголоски испанской инквизиции, произвольные и необоснованные аресты, выбивание признания пытками, а также удушающая атмосфера подозрения, самоцензуры и страха.

Вот пример из романа. Уинстон Смит обнаруживает фотографию, доказывающую, что Джонс, Аронсон и Резерфорд, которых все считают предателями, в день своего признания были, оказывается, не в Евразии, а в Нью-Йорке. Оруэлл читал о случаях, когда написанные под диктовку признания противоречили реальным фактам. Одного из «врагов народа» сфотографировали на конференции в Брюсселе в тот же самый день, когда тот «во всем признался» в Москве. Другой «враг народа» говорил, что встречался с Троцким в Копенгагене в отеле, который, как выяснилось, снесли пятнадцатью годами ранее.

Оруэлл не только уважал этих авторов за предоставленную ими важную информацию. Критика этими авторами Сталина обуславливалась личным стыдом и желанием искупить свою доверчивость или соучастие при помощи текстов, которые Оруэлл называл «литературой разочарования»99. Бывшие коммунисты в порыве откровения первой ереси писали с подкупающей убедительностью. Кроме того, их одиночество казалось ему героическим. Оруэлл с одобрением писал, что Силоне «был одним из тех, кого коммунисты считали фашистами, а фашисты – коммунистами, член небольшого, но растущего сообщества людей»100.

Почему Оруэлл более активно критиковал коммунизм, а не фашизм? Потому что у него было больше опыта общения с коммунистами и потому что привлекательность коммунизма казалась ему более обманчивой. Обе идеологии вели к тоталитаризму, но коммунизм начинал с более благородных целей, чем фашизм, и поэтому для поддержания веры в него требовалось больше лжи. Коммунизм становился «формой социализма, делающей невозможной умственную честность»101, а его литература становилась «механизмом оправдания ошибок»102. Оруэлл лично не знал ни одного фашиста и с презрением относился к поэту Эзре Паунду и основателю Британского союза фашистов Освальду Мосли, речь которого слышал в 1 936-м в городке Барнсли, после чего писал: «Несмотря на то что его речь была произнесена в ораторском смысле прекрасно, говорил он совершенную ерунду»[7]103. Оруэлл знал многих коммунистов. В среде литературной интеллигенции фашизм не пользовался большой популярностью, в то время как коммунизм «обладал практически неотразимой привлекательностью для любого писателя в возрасте до сорока»105. Оруэлл был все еще возмущен этим лицемерием, когда в романе «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» писал, что зверства 1930-х «терпели и защищали даже те, кто считал себя просвещенным и прогрессивным»106.

Бывшие коммунисты сломали логическую цепочку, связывавшую большую часть левых со Сталиным: я верю в социализм – СССР является единственным социалистическим государством, следовательно, я верю в СССР. У Оруэлла по этому поводу было два возражения. Во-первых, любые, даже самые утопические цели не оправдывают жестокие средства, во-вторых, сталинистская Россия не являлась по-настоящему социалистической страной, так как в ней не было свободы и справедливости. Кроме этого писатель в интеллектуальном, социальном и эмоциональном смыслах никогда не «вкладывался» и не верил в русский эксперимент. Те, кто это делал, оказались в ситуации экзистенциального кризиса.

Одним из таких людей был Юджин Лайонс – иммигрант еврейского происхождения из России, выросший в бедных районах Нью-Йорка и ставший журналистом, писавшим для СМИ социалистической ориентации. В 1922 году он стал коммунистом, после чего от его услуг отказались многие газеты либерального толка. В период с 1928-го по 1934-й он был представителем United Press в Москве и писал для американских читателей об СССР. Изначально он был сторонником Сталина и первым западным журналистом, взявшим у него интервью, но потом ему стала омерзительна пропаганда, преследования и ложь, в которой он в качестве журналиста принимал участие. В июне 1938 года Оруэлл написал рецензию на эпическое покаяние Лайонса, в которой обратил внимание на призыв Сталина закончить первую пятилетку за четыре года:

В моей голове мгновенно появилась формула: 2 + 2 = 5. Сама идея казалась мне смелой и одновременно нелепой – отважной и отражающей парадоксальную и трагическую абсурдность происходящего в СССР, характеризующейся мистической простотой, отрицанием логики, изведенной до убийственной арифметики… 2 + 2 = 5, формула, написанная электрическими лампами на фасадах московских домов, огромными буквами на рекламных щитах, осознанная ошибка, гипербола извращенного оптимизма, что-то ребячески упорное и трогательно творческое107.

Спустя несколько месяцев Оруэлл начал сам использовать это нереальное уравнение. В рецензии на книгу Бертрана Рассела «Власть: новый социальный анализ» Оруэлл усомнился в представлении о том, что здравый смысл победит (в целом рецензия была положительной). «Кошмар настоящей ситуации заключается в том, что мы не можем быть уверены в том, что так оно и будет. Вполне возможно, что мы идем к временам, когда “два плюс два будет пять”, если так говорит Вождь… Стоит только вспомнить о зловещих возможностях радио, образования и науки в условиях государственного контроля над ними, чтобы понять, что “правда восторжествует” – всего лишь желание, а не аксиома»108.

Оруэлл наверняка обратил внимание на описание Лайонсом последствий, с которыми тот столкнулся после своего «предательства». После возвращения в Нью-Йорк он долго мучился над вопросом о том, стоит ли быть честным по поводу всего того, что ему пришлось увидеть в России. Рассказать правду – это моральное обязательство, результатом которого было бы социальное самоубийство. Лайонс сделал свой выбор, после чего от него отреклись все его старые товарищи. Для тех, кто свято верил в социализм, обличение Сталина было непростительным духовным предательством. «Я был виновен в самом страшном злодеянии – уничтожении благородных заблуждений»109, – писал Лайонс. Мифическую Россию надо было любой ценой оградить от варварской реальности. «Многие уставшие, скучающие или панически настроенные американцы нашли свой духовный приют в ее чертогах, поэтому все те, кто подрывал основы этих чертогов, становился бессовестным вандалом. Вполне возможно, что он таковым и был»110.

Книга Лайонса, которую рецензировал Оруэлл, называлась «Командировка в утопию».

2

Утопическая лихорадка. Оруэлл и оптимисты

Какое веселое, наверное, время было в те полные надежд 80-е. Тогда можно было трудиться ради самых всевозможных целей – и какой тогда был выбор целей! Кто бы мог предположить, к чему все это приведет?1

Джордж