СОПЕРНИЦЫ - Нагаи Кафу

— Ой! — Некоторое время Комаё так и стояла, не в силах войти, она чувствовала и радость, и смущение, и несказанное удивление.

Позавчера, средь бела дня, в коридоре обезлюдевшей виллы ей всего лишь пригрезился счастливый сон. Тогда она не ведала, чей порыв был первым, не помнила, что делала она и что он с ней делал. Только он ведь актер, которому с избытком хватает поклонниц, — по обыкновению, шутка на том должна была и закончиться… Ну что же, пусть это была всего лишь мимолетная встреча, шалость, все равно для неё, гейши, такая встреча — словно лучший дар богов. Она и представить себе не могла, что не пройдет трех дней, как Сэгава по всем правилам пригласит её в чайный дом и к тому же сохранит это в тайне от людей — жест, полный искреннего чувства! Комаё была растрогана до слез и растеряла все слова.

А братец, как будто бы нарочно, наигрывал пьесу коута «Изнемогаю в ожидании». Не выпуская из рук музыкального инструмента, он повернулся к Комаё:

— Сядь сюда, здесь прохладнее.

— Хорошо. Спасибо, — чуть слышно ответила она. Словно девушка, которую привели на смотрины к жениху, она не смела поднять глаза.

Сэгава, заметив это, очень обрадовался. И вместе с тем его разбирало страшное любопытство. Он никак не думал, что Комаё такая наивная и строгая гейша. Даже исходя из её возраста — лет двадцать пять или двадцать четыре — не могла она до сих пор не сойтись близко хотя бы с одним или двумя актерами. Он пригласил её потому, что позавчера на вилле то, что началось при свете дня как шутка, неожиданно обернулось другим… Он сознавал, что не годится делать вид, будто ничего не было. При этом он отчасти руководствовался чувством вины, а отчасти желанием не уронить честь всей актерской братии. Он был уверен, что, явившись на встречу с ним, Комаё посмотрит ему в лицо и сразу скажет что-нибудь вроде:

— А ты, братец, хорош…

Однако же вид Комаё не имел ничего общего с тем, что он мог предполагать. Она так смущалась, что это льстило его мужскому самолюбию, он был безмерно счастлив. Если единственная его шалость принесла такие плоды, то что же будет дальше, когда он продолжит в том же духе?

Движимый отчасти любопытством, Сэгава поддался настроению, и теперь он уже не мог удержаться, чтобы не пустить в ход все секретные приемы, которыми успел овладеть, имея в любви немалый опыт. Комаё чувствовала себя так, словно она спит и во сне видит еще один сон. В конце концов ей даже почудилось, что её заморочили лисицы, она ни рта не могла раскрыть, ни рукой пошевелить, всю её пронизывало лишь чувство счастья и благодарности.

После этого Сэгава тщательнейшим образом привел себя в порядок и уселся у окна соседней комнаты, где тянуло прохладным ветерком. Судя по доносившемуся издали мерному стуку деревянной колотушки ночного сторожа, было уже больше десяти часов.

— Кома-тян, налей-ка чашечку чая.

— Он уже остыл. Я схожу за свежим. — Она проворно вскочила на ноги, но он удержал её руку:

— Не ходи, не нужно. Придет служанка… Зачем она нам, верно?

— Верно. — Не вынимая руки, она мигом опустилась на пол и удобно примостилась возле него. — У меня тоже нестерпимо сушит горло, кажется, не так много и выпила…

— Кома-тян, ты мне обещаешь непременно найти время для свидания?

— Непременно, братец. Очень хочу новой встречи. Если и вы тоже, я приду, чего бы это мне ни стоило.

— Если бы не моя строгая приемная матушка, можно было бы остаться на ночь здесь. Но, понимаешь, я не могу делать все, что нравится…

— Братец, а когда мы теперь увидимся? После одиннадцати я всегда свободна…

— Да, но если мы будем беззаботно проводить вместе целую ночь, об этом может узнать твой патрон… Осторожность и еще раз осторожность, это главное.

— Мой патрон на ночь всегда возвращается домой, мне волноваться не о чем. Но раз братец не может ночевать, где ему нравится…

— Ну что ты говоришь?! Если захочу, никто мне не запретит, просто едва ли на свете найдется женщина более нетактичная, чем моя мать. И это при том, что сама она прежде тоже была гейшей… Ну что, Кома-тян, до завтра? Завтра у меня репетиции закончатся в восемь или в девять. Из театра сразу приду сюда. Здесь ведь неплохо? Или ты, может быть, знаешь чайный дом в месте поукромнее?

— Мне нравится здесь. Не дождусь завтрашнего дня! Пожалуйста, не уходите, если меня вдруг задержит срочный вызов к гостям.

— Да, решено. — Сэгава снова взял её руку в свою, совсем как молодой любовник в сцене первого свидания с гейшей. — Нужно бы сказать, чтобы для меня вызвали рикшу…

Пока ждали рикшу, Сэгава еще охотнее, чем обычно, сыпал любезностями.

Комаё проводила его, вежливо раскланялась возле конторки с хозяевами чайного дома, а потом сразу вышла на улицу, совершенно позабыв при этом про рикшу для себя. Прохладно сияли звезды ранней осени, ночной ветерок играл с выбившимися прядями волос у неё на висках — не выразить словами, как прекрасен был этот вечер. Одна, не спеша и слегка приволакивая высокие деревянные сандалии гэта, она от фасада Министерства торговли и сельского хозяйства направилась к мосту Идзумо. На ходу Комаё снова и снова бесконечно возвращалась мыслями к сегодняшнему вечеру. Когда вдалеке за мостом показались огни Гиндзы, Комаё поняла, что хочет снова целиком погрузиться в свои рассеянные думы, и она пошла без всякой цели бродить в одиночестве, выбирая улицы, где не было прохожих. Даже огни, на втором этаже чайного дома, не говоря уж об уличном певце баллад синнай, — все, что она видела и слышала, воспринималось теперь иначе, как будто мир стал не таким, каким был прежде. До того ли ей было, чтобы раздумывать, есть или нет у Сэгавы иные, кроме неё, сердечные привязанности. Она не помнила себя от счастья. Если бы, забравшись в глушь, в край Акита, она тихо там состарилась, то никогда бы не узнала, что на свете бывает такое счастье. Когда она об этом думала, её охватывала неизъяснимая благодарность к минувшим бедам, и ничто не казалось столь непостижимым, как жизнь человека. Ей мнилось, что она впервые сполна познала долю гейши, ибо только гейшам ведомы и радость, и горе. Сегодня она была уже не та, что вчера. Она стала гейшей из гейш, сделав своим любовником знаменитого актера, кумира многих женщин. Отныне её словно повысили в ранге и наделили особыми правами, она ощущала себя на вершине карьеры. Как раз в этот момент она заметила встречную коляску рикши, там тоже сидела гейша. «А это кто же? Из какого дома?» — едва не вырвалось у Комаё вслух. Если бы встреченная гейша обернулась и посмотрела на неё в тусклом свете, льющемся из окон домов на темной улочке, Комаё, не робея, ответила бы ей взглядом, настолько она теперь была в себе уверена.

7

ВЕЧЕРНЯЯ ЗАРЯ

Когда закатные лучи последних жарких дней осени, скользнув с крыши дома напротив, проникли сквозь бамбуковые жалюзи на второй этаж дома гейш «Китайский мискант», что по улице Компару, из-под лестницы послышался голос служанки:

— Готова ванна, вода уже вскипела.

На втором этаже на полу растянулись пять гейш, все были одеты по-домашнему. В бязевом кимоно юката, подпоясанном мягким бельевым кушаком, — Комаё. В ночной рубашке тонкого белого полотна — Кикутиё. В хлопковом исподнем и нижней юбке — Ханаскэ. Здесь же была гейша-ученица Ханако и О-Цуру, совсем еще девочка, только недавно взятая в дом. Вот и все пять.

Двадцатидвухлетняя Кикутиё была низенькой, круглой и полной, точь-в-точь золотая рыбка, как все её прозвали. Широколицая и лупоглазая, она была обладательницей крошечного, почти незаметного носа и короткой толстой шеи, так что линия волос на затылке скрывалась у неё под воротом, как у буддийских монахов. Фигурой она не вышла, но белый полный подбородок вызывал желание почесать его, как чешут шейку котенка. Она всегда причесывалась, как положено, в стиле цубуси-симада, а волосы щедро умащала и подкладывала на лбу и висках валики, чтобы добиться желаемой пышности. В любую жару она так густо наносила грим, что он едва ли не отваливался, а в одежде имела пристрастие ко всему яркому. Поэтому злые языки говорили, что, отправляясь на банкет, она больше была похожа на проститутку. Это будто бы лишь подчеркивало её юность, и в результате ей доставались лучшие гости.

Гейша в нижнем белье, которую звали Ханаскэ, отличалась вьющимися волосами, плоским смуглым лицом и тусклым взглядом. Она была женщина плотная, и, хотя годами, как говорили, не сильно отличалась от Комаё, любой бы дал ей на вид лет тридцать, она казалась уже не молодой. Это она отлично знала и сама. Понимая, что среди примерно тысячи гейш, работающих в Симбаси, она не может привлечь внимания ни красотой, ни обаянием, в гостиных она вела себя соответствующим образом и трудилась больше служанок. Если она оказывалась на банкете вместе с молодыми, красивыми и популярными гейшами, то сразу склоняла перед ними голову и тактично старалась услужить, чтобы в следующий раз её пригласили опять. В результате все её ценили, и приглашения она получала не реже других. Кроме того, у неё даже был патрон, ростовщик, который вот уже два или три года покровительствовал ей именно из-за того, что она была некрасива, — по странной логике он находил это более безопасным. Благодаря этому она была обеспечена и, считая свою сберегательную книжку чем-то вроде амулета, никогда с ней не расставалась.