Как хорошо быть генералом - Сергей Абрамов

— А она местная? — вроде бы невзначай поинтересовался он.

— Была местная. А потом уехала работать на остров Шикотан.

— А-а-а, — малость разочарованно пропел Истомин. — Чего ж она с книгами так обращается?

— Как так?

— Рисует на них. Слова всякие пишет.

— Не знаю, — помотала головой Финдиляка. — Понравилась, наверно. Или не понравилась… Да нет, скорее она о книге вовсе не думала, иначе бы меня не нарисовала.

— Какая связь? — не понял Истомин.

— Для нее — прямая. Она меня рисовала всегда, когда чему-то радовалась. Обрадуется и нарисует. На бумажке, на книжке, на песке. Или на зеркале — помадой. Но ты не расстраивайся: наверно, она твоей книжке обрадовалась.

— Может, она чему другому обрадовалась? — засомневался Истомин. — Может, муж пришел?..

— Она не замужем. Только женихалась.

— Слово противное, — поморщился Истомин.

— Почему? — Финдиляка вытаращила на него глаза-блюдца, часто-часто замигала. — Нормальное. Все так говорят. К ней подруги приходили, с фабрики, так только и слышно: эта женихается, и этот женихается. И все радовались.

— А ты где была?

— Везде. И в книге, и в тетрадке, и на зеркале… Да-а, вспомнила: она твою книгу вслух читала!

— Да ну? — приятно изумился Истомин. — Подругам?

— Ага. Не всю, конечно, а кусочками.

— Не помнишь, какими?

— Там, где про мужчин написано. Что они всю тяжелую работу женщинам уступили, что они ленятся, что они не любят зарабатывать деньги, что они детей не воспитывают… Я правильно называю?

Истомин писал о грустных явлениях излишней эмансипации прекрасного пола и — как следствие — все прогрессирующей феминизации сильного. Писал страстно, приводил конкретные примеры из жизни — чужой, вестимо! — и конечно же, Финдиляка несколько упрощала его мысли. Мягко говоря…

Но в сути она не ошибалась.

— Правильно, — подтвердил Истомин.

— Ой, здорово! — обрадовалась Финдиляка. — А я забыть боялась… И еще она читала про женщин. Что они рвутся во всем обскакать мужчин, что они забыли про женские обязанности, про дом, про мужей…

Истомин перелистывал купленную книгу и видел, что пометки «Верно!», «Логично!» и «Что-то есть…» намалеваны как раз в тех местах, о которых говорит Финдиляка.

Но ведь были и другого рода пометки, и больше их было, много больше…

— А где она не радовалась? — Истомин употребил любимый термин Финдиляки.

— Не знаю, — закручинилась Финдиляка, — она ж те места вслух не читала… Хотя, — Финдиляка вновь расцвела улыбкой, — она сердилась, что ты обвиняешь только женщин. Говорила, что во многом как раз мужики виноваты. И что много одиноких женщин, что они просто вынуждены эма… энсипи… — она запнулась.

— Эмансипироваться, — подсказал Истомин.

— Вот-вот, — закивала Финдиляка, — то самое. Вынуждены работать, зарабатывать, воспитывать детей в одиночку, потому что нет мужей… — Она собралась с духом и выпалила явно чужую фразу: — Вынуждены утверждать себя на работе, поскольку дома у них нет, вот!

— Красиво загнула, — согласился Истомин. Он знал, что Финдиляка, то есть неведомая ее изобретательница, права. Увлекшись письменной борьбой с женской эмансипацией, обвинив женщин во всех смертных грехах, он впопыхах не учел целого ряда, как говорится, смягчающих обстоятельств. И того, что баб одиноких не считано. И что работать как вол приходится потому, что мужниной зарплаты на жизнь не хватает, а он — зачастую! — и не стремится зарабатывать больше, его вполне устраивает семейное «равенство». И что домашние заботы — если есть дом, Финдиляка верно подметила, — падают в основном на женские плечи: и в магазин сбегай, и постирай, и приготовь, и уроки проверь. А когда? Да после службы, после трудовых побед в институтах, на заводах, в конструкторских бюро, где, к слову, мужики тоже крутятся. Только, отстояв свои вахты, они к телевизорам мчатся, а не в ясли или в универсамы… Кстати, и ясли и детсады у нас — прямо скажем… И в универсамах после шести тоже, знаете ли… Словом, надо бы диалектически к проблеме подойти, а Истомин не захотел, Истомин усмотрел корень зла лишь в нелепом желании женщины доказать, что она тоже человек, простите за вольность формулировки. Сколько он писем тогда получил — и все от женщин. И злые были письма, с хамством, и толковые, горькие. Разные. А вот и еще одно посланьице — Финдиляка…

— Ты меня извини, — потупилась Финдиляка, — но я все скажу… Она даже плакала, когда книгу прочла. Она говорила, что автор, то есть ты, — трепач, что ты любишь только себя, а женщин не уважаешь и не хочешь понять. Что ты и в женщинах свое величество любишь, это ее слова… Что твоя книга — сплошное самолюбование, как перед зеркалом, и не надо было ее издавать, потому что после нее только хуже. Потому что все станут думать, будто женщины дрянные, а мужчины несчастные… И еще — ты не обижайся! — она сказала, что ты совсем не знаешь жизни, а смеешь учить жить… Ой, ты не обиделся?.. Это ж не я, это ж она, а она уехала… а я даже не понимаю, про что говорю. Я же на последней странице нарисована, а там только оглавление рядом…

Истомин в последний раз перелистал книгу.

— Не волнуйся, я не обиделся, — сказал он. — Все верно, спорить бессмысленно. Теоретик из меня липовый. А уж практик… — безнадежно махнул рукой. — Ладно, пора ехать. Ты со мной?

— Куда ж я от тебя денусь? — удивилась Финдиляка. — Пока ты книгу не выбросишь, я в ней буду. Захочешь побеседовать — только достань ее, и я тут как Тут. Договорились?

— Договорились, — сказал Истомин и встал. Он давно собирался заскочить в музей «Ботик» на южном берегу Плещеева озера, где Петр Алексеевич Романов в конце семнадцатого века строил «со товарищи» первую военную флотилию. Собирался полюбоваться на памятник царю, на старые якоря, на сам ботик с ненадежным именем «Фортуна». Но электронные ручные часы уже проникали два, времени потеряно уйма, а впереди еще полдороги. С такими темпами, похоже, он и до вечера в цирк не доедет, Поэтому он решительно миновал поворот к музею и поехал прочь из города.

А сколько еще интересных мест его ожидало!..

Вот «жигуленок» одолел длинный тягун, выскочил на горушку, на простор и… Истомин даже притормозил, пораженный. Справа от дороги прозрачная, как кружево, будто бы звенящая на ветру, заневестившаяся под солнцем, нежно-белая, нежно-зеленая — да просто нежная, зачем лишние слова искать? — стояла березовая роща. Не лес, не гай, а именно роща; по Далю — небольшой, близкий к жилью лиственный лесок. А еще: чисто содержимый, береженый, заповедный. Чтобы не спорить с авторитетом Владимира Ивановича, местные власти срубили перед рощицей массивные резные ворота, раскрасили их во все цвета радуги и повесили указующую табличку: «Березовая роща. Памятник природы».