Операция «Сближение» - Герчо Атанасов

Секретарша смущенно пожала плечами.

– В другой раз скажу… – неожиданно отступился Арнаудов, так как вообще не знал автора сентенции. Он поглядел на Гореву, которая с виноватым видом ждала дальнейших распоряжений. Можно было назвать любое имя философа или государственного деятеля, в крайнем случае, писателя, но не в его привычках было сочинять. Да и впоследствии ошибка может выплыть, а это недопустимо.

– В другой раз, Горева, при подходящем случае… Дай мне теперь телексы и телеграммы.

Разумеется, Горева записывала все замечания и указания. Через полчаса на его стол лягут листы с этими указаниями для контроля. Генеральный имел привычку лично следить за исполнением своих распоряжений, и именно это его постоянство заставляло все учреждение всегда быть начеку.

С делами было покончено, и Арнаудову следовало бы отпустить свою помощницу, однако он задержал ее.

– Горева, есть у меня к тебе один вопрос, хотя ты можешь не отвечать… Слушай, ведь ты вела протокол на встрече со строителями?

Секретарша кивнула.

– Так. Я прочитал протокол дважды, но так и не понял, обиделся Динев или нет?

Горева напряглась.

– Я хочу выяснить для себя: вправду Динев был задет или я ошибаюсь?

– Мне кажется, он был задет, товарищ генеральный.

– Верно. А почему?

Горева снова сжалась.

– Как вам сказать…

– Как думаешь.

– Мне кажется, из-за того, что вы попросили справку о лимитах…

– По телефону?

– Да.

– И что же?

– Ну, если вы помните, точно тогда был звонок по прямому, вы начали разговаривать, а Динев что-то пробормотал, вы даже не заметили.

– Что пробормотал?

– Что-то недовольное, я не слышала точно. Арнаудов внимательно поглядел на секретаршу.

– Горева, этот момент отсутствует в стенограмме.

– Но я… мне нечего было записывать, товарищ генеральный.

– Значит, я плохо тебя учил. С этого дня ты будешь записывать все, особенно вот такие места, отмечать паузы, в которых ничего не говорится, но происходит самое главное. Ты умная женщина и понимаешь, что я имею в виду, – или не улавливаешь?

Горева кивнула.

– Так. И еще одно – чтобы не вносить эти записи в стенограмму, ты их будешь делать на отдельном листе, для моего личного пользования, – Арнаудов бросил на секретаршу пронзительный взгляд. – В отпуск ухожу в начале августа. Можешь отдыхать с семейством, если возникнет проблема с путевками, сообщи мне загодя… А сейчас соедини меня с Диневым.

Динев разговаривал по другому телефону, и в ожидании его звонка Арнаудов приводил в порядок бумаги на столе и мысленно подбирал слова для своего обиженного коллеги.

– Привет, Виктор, – начал он, – кажется, я тебе помешал… Слушай, ты примешь от меня одно запоздалое извинение? Понимаешь, о чем я говорю?.. Что, запамятовал? А дело было такое, брат, – ведь в вашей сети в последнее время все перемешалось, сплошные перемещения, ты меня понимаешь?.. Вот-вот. Я и перепутал тогда ваши места с Дойчиновым – зачем кривить душой… Да погоди, именно об этом я и говорю – кривить душой не буду – привиделась мне старая цифра… Какие пристрастия? Я стараюсь их избегать, хотя бы по отношению к равным по рангу… Ну вот, прекрасно, рад, что мы понимаем друг друга. Нам остается только выпить как-нибудь после работы по стаканчику виски, мои запасы не истощаются… Ну бывай, Виктор, привет супруге!

Арнаудов положил трубку, посидел в раздумье и вытащил из внутреннего кармана пиджака маленький блокнотик в обложке из лакированной кожи. Нашел имя Динева и добавил к красной точке одну маленькую черную – знак, что все утряслось.

С этим блокнотиком, подарком переводчицы во время одной из поездок в Москву, Арнаудов не расставался никогда. Ручкой с тонким пером, тоже даром странствий, он вносил в него особо важные данные строго для личного пользования: не объявленные официально служебные и домашние телефоны высокого начальства, дни рождений их персон, а также их супруг, личные заказы за рубежом, даты поездок, выездов на охоту, перелетов и экскурсий, список важных бытовых забот – смен автомобилей, ремонтов квартиры и дачи, крупные заказы и покупки, особенно за валюту, имена, адреса и телефоны директоров, торговцев, техников, мастеров, шоферов, таможенников и т. д. Главное место, однако, было отведено высшему начальству. Помимо красных и черных точек, появлявшихся рядом почти со всеми именами, страницы блокнота пестрели густой сетью дат, обозначавших встречи и взаимные посещения, обещанное и выполненное, желанное и необходимое – что отмечалось восклицательными и вопросительными знаками, а также многоточиями. Обычно к концу каждой недели Арнаудов сосредоточивался на своей клинописи, как он сам ее называл, сравнивал, комбинировал, приводил в порядок, размещал, пока не принимал решения об очередном приглашении или отправке в гости. В особо важных случаях на отдельном листочке набрасывал что-то наподобие программы: темы для беседы, необходимые вопросы, меню, цветы и подарки. Всеми подробностями, за исключением вопросов и желаний, он делился со своей женой Тиной, шефом музыкальной редакции на радио, обладавшей манерами светской дамы, – она почти всегда меняла выбор меню и подарков и крайне редко – темы бесед. У тебя всегда один и тот же стиль, корила его в подобных случаях мадам, зимой и летом одним цветом… А ведь мы – женщины, нам требуется внимание, нежность, шутки, и если хочешь, то даже флирт… Флирт? – удивленно подымал брови Арнаудов… Флирт, дорогой, это не только любовная игра, это театр, дружеская импровизация impromptu[12]… Пусть это будет музыкальная викторина с наградами – поцелуями, пусть маскарад, сценки ревности, зависти…

Арнаудов оставлял развлекательную часть программы своей жене и не жалел об этом – мадам Арнаудова-Блыскова бушевала, стихии, затаившиеся в ее подвижном теле и еще более подвижной душе, вырывались наружу – мимика, танцы, слова то выстраивались в ряд, то причудливо перемешивались, а гости сперва бывали пленены, а затем и окончательно покорены. Одним словом, impromptu! В до-, в фа-мажор, в си-бемоль мажор…

Именно это си-бемоль мажор связало в свое время судьбу пересекшего тридцатилетний рубеж инженера Григора Арнаудова с молодой музыкантшей Екатериной Блысковой. Попали они в одну компанию, ночь из игривой превращалась в бурную, сыпались шутки, от ухаживания перешли к поцелуям, двое будущих супругов кидались от танцев к выпивке и переходили на многозначительные разговоры, постепенно затихавшие, превращавшиеся в воркование. Инженер, какова ваша формула жизни? – спрашивала раскрасневшаяся Блыскова, а Арнаудов театрально морщился: мне известна формула энергии, формулу жизни я пока еще ищу. Может, вам она известна?.. Угадайте! – поправляла свой наряд Блыскова, как бы невзначай оголяя ухоженную белокожую шею… Вам, конечно, она известна, ведь женщины – стихийные открывательницы законов бытия… И с наигранной нежностью в голосе он шептал: моя формула жизни – это вы, женщина в вас…

Предутреннее танго, перешедшее в блюз, вплотную сблизило их, они ощущали дыхание друг друга. А вы опасный… – прошептала она и вместо ответа почувствовала, как его сухие губы прикоснулись к ее шее и начали спускаться вниз, к ключице. Эти полные губы дарили многое и обещали еще больше, особенно посреди мертвого волнения блюза. Арнаудов ощущал, как время от времени по его телу пробегала дрожь, кровь бросалась в голову и отливала, чтобы уступить место новому порыву. От изящного стана Блысковой исходило какое-то незнакомое ему ощущение эфирности, странно сочетавшейся с доступностью, – он крепко обнимал ее за талию, прижимая к себе все более плотно, а она, не сопротивляясь, словно покорившись, неожиданно выскальзывала с той же легкостью, с какой прижималась к нему. Эта игра возбуждала его и озадачивала. Вы случайно помимо музыкального училища не кончали и школы фей? – спросил он после очередного выскальзывания, а она фыркнула ему прямо в ухо, как молодая кобылка в ноздри жеребца, и Арнаудов встрепенулся от заговорившей в нем страсти. Когда по просьбе гостей Екатерина села за фортепьяно и объявила гамму си-бемоль мажор, в душе его зашевелилось давно молчавшее вожделение, и он воспринял музыкальный термин как ключ скорее к душе пианистки, чем к музыке Шопена… Спустя несколько месяцев игривая Екатерина слегка оробела в первые интимные ночи, во время которых похоть будущего ее супруга с легкостью переходила в грубость, граничащую с садизмом, что со временем она стала воспринимать как странную аномалию его натуры. Ее догадка была верной, хотя она и не знала, что виной всему были тайные раны его юношества, с годами превратившиеся в маленький порок…

В свое время Григор Арнаудов, статный сельский юноша, покинул своих живших в достатке родителей и с огромным чемоданом из грубо выделанной свиной кожи в руках уверенно ступил на городскую мостовую. Начался второй период его жизни – гимназический. Григор долго подбирал себе жилье и в конце концов нанял меблированную комнату на чердаке, с отдельным входом, в одном из старых кварталов города. В этой полумансарде, выходившей окнами на горы, он прожил в одиночестве четыре года – всегда в мире с хозяевами, всегда в чистой одежке, в ученической форме или в выходном костюме, в компании отпрысков из зажиточных провинциальных семей. Обстановка его комнаты была скрашена картой мира, глобусом, довоенным „телефункеном", фотографиями киноартистов, русским и немецким словарями и турецкой феской, оставшейся от древних времен. В торжественные моменты Григор напяливал ее на голову, принимал важную позу и таинственно замолкал. С тех пор к нему и прилипла кличка – Визирь.