Земные наши заботы - Иван Филоненко

— Да ведь дегтем не только мед можно испортить, но и очерк. Поэтому и не хотел говорить… А вообще–то такое благополучие — зыбкое, если доярка наша в четыре утра уже на ногах — и до двенадцати ночи.

— Почти всюду так, — попытался я успокоить его. Однако председатель пропустил мои слова мимо ушей, проговорил решительно:

— Надо что–то придумывать, дальше так нельзя. — И повторил, словно укоряя себя: — Нельзя так дальше…

— Осуществили, значит, свой замысел? — спросил я, когда вслед за школьниками мы вышли на улицу.

— И можно сказать — по программе–максимум, — охотно откликнулся Сергей Иванович. — Во–первых, в животноводстве мы провели внутрихозяйственную специализацию и концентрацию Без особой реконструкции создали, по существу, животноводческий комплекс на 900 коров, где все процессы механизированы: от раздачи кормов и доения до уборки и удаления навоза. Это позволило нам ровно половину животноводов высвободить на другие работы и в корне изменить труд доярок. Теперь каждая обслуживает 50 коров.

— Вдвое больше, чем раньше?

— Да. Но затрачивается на это вдвое меньше времени.

И Сергей Иванович начал загибать пальцы, перечислять, за счет чего это достигнуто.

— Первое — перешли на двухразовую дойку.

— Потеряли в надоях?..

— Есть немного. В прошлом году мы получили по 3033 килограмма молока от коровы. Снижение — на 165 литров. Но уже в нынешнем, все к тому идет, потерю эту восстановим. Так что год один — время не большое, но оно нужно, чтобы и самим научиться и чтобы коровы привыкли…

— Второе — доярка полностью освобождена и от кормления, и от уборки навоза. Приходит она на ферму два раза в день, утром и после обеда. Приходит — коровы уже накормлены и вычищены. Ей остается накинуть на себя халатик, подключить доильные аппараты к молокопроводу, вымя корове тепленькой водой вымыть, выдоить, отнести аппараты на место и — домой.

— Третье — не перегружен работой и кормач. Он занят на ферме семь часов. У него сто коров. Но ни к бурту, ни к стогу он дороги не знает, ему привезут на тракторной тележке или кормораздатчике все, что положено по рациону. Ну, а чтобы не как–нибудь кормил, чтобы хорошо кормил, он, как и доярка, от надоя получает.

— Четвертое — скотник работает посменно, восемь часов. Транспортеры движутся, он кое–где метелочкой или скребком подхватит к нему навоз, нажмет кнопку, чтобы насос выкачал жижу из ямы в накопитель, на корову шумнет, если бодаться вздумает, — и все…

— Тоже может в белом халате работать?

— Мог бы, если бы хвостами коровы не размахивали, — с шутливой улыбкой ответил Сергей Иванович.

Деревня утонула в садах и березах. Сады — по крышу, а березы — к небу тянутся, стерегут покой и тишину — не пробраться ветру сквозь гущу ветвей. От этих берез деревня на склоне холма кажется уютной, высветленной, высокой и лучистой. Не потому ли и названа она Лучесой?

В низине, где плещется пруд, обнимающий всю деревню, устроились рыбаки. За прудом на холме стоят комбайны, жатки, сеялки, плуги — утомились, отдыхают, ждут своего срока. За мехдвором, на виду у всей деревни, та ферма, где в белых халатах работать можно.

Тихо в деревне, тихо на ферме. Только на косогоре за фермой движение, снуют трактора с тележками — торф подвозят. Потом его перемешают с навозом, накопленным за зиму в отстойниках, вывезут на пашню все подчистую: и отстойник вычищен, и пашне будут сполна возвращены плодородные силы — каждый гектар до сотни тонн компоста получит.

Высокой и уютной кажется деревня, хотя и нет в ней модных ныне типовых многоэтажек. Стоят деревянные да кирпичные дома с просторными террасами, выкрашенные, охваченные резными узорами, как поясками, для красоты и порядка, но больше из молодой лихости, и уверенности в незыблемости жизни на земле.

Правда, все это на виду только зимой, а летом за густой придорожной зеленью, в садах и березах — не разглядеть, лишь кое–где проглянет окно, тропа к дому, калитка. Ходил я по Лучесе, по ее аллеям и тропинкам, стесненным луговыми травами, синими колокольчиками и белыми ромашками, — словно по территории дома отдыха, озвученного к тому же не транзисторными ритмами, а птичьим гомоном: соловьи, щеглы, малиновки. Из библиотеки ли выйдешь, или из магазина, из амбулатории или колхозного музея — прямо у дороги, у пешеходной тропы, у калитки гнездовья птиц, обычно осторожных, предпочитающих прятаться в густых, закрапивленных зарослях где–нибудь в овраге.

Погода выдалась хмурая. Дожди текли на сады, на дома, на асфальтированные улицы и тропинки. И, обмывая, только чище их делали. Яркая и звонкая чистота эта нигде не была заезжена колесами, не исполосована гусеницами, не захожена ногами, словно ограждена была невидимой оградой.

Что–то похожее я видел и в поле, на ферме, на машинном дворе — чисто, аккуратно, по–хозяйски ладно, ничего «забытого», где попало брошенного, как попало поставленного.

По вечерам, когда все тридцать две колхозные машины соберутся на ночевку в просторный гараж под одну крышу, кажется, — хозяйство приготовилось к смотру, который назначен на утро, и поэтому все так выправлено, вычищено, выкрашено, будто перед этим машины неделю в рейс не выходили, под дождем будто не мокли и раскисшие проселки не преодолевали с рыком, воем и стоном.

А колхозные шоферы! Будто никогда и не приходилось им лежать в грязи под машиной, пришли поутру, — вовсе и не колхозные шоферы, пусть и не при галстуках, но и не в промасленных ватниках. Разошлись по машинам, ногу на стартер — и поехали! Потому что в гараже (не гараж — ангар!) в любую стужу зимнюю тепло и даже воду на ночь сливать не надо.

Спросил я у шофера, молодого парня, не успевшего еще снять солдатскую гимнастерку, как живится–работается.

— У нас можно работать, — ответил он гордо. — У нас получше, чем в автохозяйствах, все организованно.

Он не выбирал между городом и родной деревней. Он пришел из армии, увидел и остался. Но механизаторы старшего поколения, кого ни спроси, или уезжали, а потом вернулись, или думали уехать, да остались «на время», поверив на слово председателю, что и здесь, в Лучесе, будут человеческие условия.

— Это теперь так, — рассказывал мне шофер, один из тех, кто когда–то хотел в город «умотать», — вроде бы и без натуги люди работают, а так, между прочим. Пятнадцать дней — и нет зерновых, убрали до колоса. За восемь — десять дней со льном управляемся, а его у нас полтыщи гектаров. Две недели — и картошка вся выкопана, хоть и не шутка — двести двадцать пять гектаров ее. С кормами тоже… и солому, и сено подборщик в кирпичики прессует и связывает. Зимой не надо ни дергать, ни резать тот стог — бери с краю сколько надо кирпичиков и — вся забота. Или силос тот же… На улице вон дожди льют, а нам и горя мало, косим да возим, потому что дороги есть. А на ферме?.. Как на заводе хорошем — чистота и порядок, с любым образованием идти туда не стыдно. Наоборот, гордятся люди: в тепле, по часам, без авралов и сверхурочных. А было… в грязи и день и ночь, и конца–края, просвета не видно…

Он вспоминал, как надумал от этой беспросветности в края иные податься, как к председателю за справкой пошел, а я пытался понять: что же положило предел этому уходу? Что привлекает молодежь сейчас? Ведь в колхозе, этом типично нечерноземном хозяйстве, давно забывшем о шефской помощи горожан (сами помогают соседям!), сегодня нет нужды ни в механизаторах, ни в животноводах, ни в полеводах — хватает! И хватает не с горем пополам, а, как говорится, есть столько, сколько нужно. При этом работают не старички (хотя и они в страду без дела не сидят), а молодой и здоровый народ, которому выходить на пенсию не раньше как к концу нынешнего века.

А мучили меня эти вопросы вот почему. Совсем недавно я был в «Красном добровольце», в хозяйстве, известном далеко за пределами Смоленщины. И известность эта вполне заслуженная. По большинству производственных показателей колхоз не просто опередил многих, в том числе и Лучесу, он достиг почти предельных на сегодняшний день высот. Но вместе с этим, как ни странно и горько, и другой предел четко наметился. Завтра, если даже не все, а половина колхозников пенсионного возраста не выйдут в поле и на ферму — закричит председатель «караул»: коровы останутся недоенными, нива окажется без хозяйских рук.

Знает это председатель. Знает и все мучительнее задумывается: что, где, когда он упустил?

Со стороны пока еще не замечают этой тревоги в председательской душе: мол, о чем тревожиться, если хозяйство в зените славы. Но от этого еще горше ему. Не мог и я успокоиться: ведь не в плохом хозяйстве, не у председателя–недотепы или грубияна все это случилось.

Вот и поехал в Лучесу, где совсем иная картина. Сидим с Сергеем Ивановичем. Он в прошлое мыслями перенесся: оттуда, из прошлого, надо начинать, потому что вдруг ничего не делается, а уж успех наскоком и вовсе не достигается.