Черный дневник - Александр Барр

– Роман Исаевич, значит. А ты? – обращается полковник к мужчине восточной наружности.

Михаил Григорьевич берет вторую папку, держит ее перед собой и ждет ответ на свой вопрос.

– Что молчишь? Как звать?

– У тебя мое досье, комиссар. Читай сам.

– О как. Дерзкий чукча!

Михаил Григорьевич разворачивает досье.

Ему понравилось, что этот выскочка обращается к нему «комиссар». Приятный пленник. Умрет последним.

Полковник листает пустые бумаги.

В досье ничего. Пусто. Кроме фото в папке нет никаких данных.

Михаил Григорьевич ухмыляется. Кажется, он рад появлению тайны. Он откладывает в сторону документы. Складывает ладони и хрустит пальцами в предвкушении.

– Это что тут у нас? Привидение завелось? Человек-загадка?

Полковник смеется, его смех пролетает и эхом отскакивает от голых отсыревших стен.

– Знаешь, как легко и просто, буквально за минуту, выясняется имя такого привидения?

Задержанный не отвечает.

– Молчишь? Не знаешь. Конечно, откуда же тебе знать? – Полковник улыбается. – А хочешь, покажу?

– Простите. Извините, что перебиваю. У меня сильное кровотечение, – обращается Роман Исаевич, морщась от боли. Он бросает короткий взгляд под стол, на свое колено, на штаны, которые уже успели пропитаться кровью. С надеждой и мольбой смотрит на полковника.

– Может, найдется у вас что-нибудь чем рану перетянуть? Может, есть бинт?

– Да что вы? Кровотечение? – Михаил Григорьевич наклоняет голову, заглядывает под стол и изображает участие. – Серьезно? Сильное? Может, у вас, гражданин, смертельная рана?

– Я не уверен. Но мне очень больно.

– Что ж, Роман Исаевич, тем больше у вас мотивации поскорее сообщить мне правду. Раньше все расскажете, раньше отправитесь к доктору, – не дает договорить полковник.

– Но я же все рассказал.

Михаилу Григорьевичу неважно, что, когда и кому этот Телепьинский там рассказывал. Важно только здесь и сейчас.

Он строго смотрит и ждет. Молчит, смотрит и ждет.

– Но, если надо, я могу еще раз.

– Все-таки можешь? Не затруднит? Ну тогда давай, приступай. А мы с твоим другом-привидением послушаем.

Полковник ерзает на стуле, показывает, что готов, что ему не терпится услышать занимательный рассказ.

– Начинай-начинай. Не смею вам мешать, Роман Исаевич. – Полковник поворачивается и обращается к безымянному привидению: – А тебя, дерзкое и загадочное существо, я буду звать Чукча.

Михаил Григорьевич катится со смеху от того, как метко он придумал прозвище.

– Чукча! Отлично же подходит. Как считаешь? – Полковник обращается к Телепьинскому. – Подходит ему такое имя?

Он резко прекращает смеяться, становится серьезным.

– Скажи. Вот нам любопытно. Как, по твоему мнению? За что ты, Роман Исаевич, сюда попал? – Полковник проводит взглядом по потолку.

Михаил Григорьевич говорит тихо и мягко. Он делает максимально заинтересованный вид. Ведет себя так, словно разговаривает с приятелем, словно встретился с товарищем после десяти лет разлуки, словно и не стрелял собеседнику в ногу ровно мгновение назад.

– Это не просто мое мнение. Меня оклеветали. Это же очевидный и неоспоримый факт. Понимаете?

Полковник с размаху бьет по лицу очкарика. Окуляры отлетают в угол и со стеклянным бряканьем приземляются на пол.

– Здесь вопросы задаю я! – Полковник оглядывает осужденных, проверяет, хорошо ли все его поняли.

Роман Исаевич выплевывает зуб, прячет его в руке под столом.

– Простите. Я всего лишь…

– А ну говори! Признавайся, гад!

Михаил Григорьевич кричит на очкарика, но обращается к обоим. Он хочет поскорее привести приговор в исполнение. Полковнику нужны подтверждения. Ему нужны факты.

Нужно признание.

– Отвечай, скотина!

Михаил Григорьевич сейчас проведет личное расследование, свое собственное судебное заседание. На котором он сам и свидетель, и адвокат, и прокурор, и судья. И палач.

– Я всего лишь ученый, – говорит испуганный голос. – Я профессор. Я не изменник. Никакой не предатель Родины.

Он говорит, что это все его завистливый коллега-кляузник. Он, этот бездарный ученишка, подставил профессора. Пожаловался.

– Но я же не совершал, поймите. Ничего плохого.

– Не пытайся запутать меня своими этими вот. – Полковник морщится и двигает кистью в воздухе. – Этими извивающимися лживыми интеллигентными фразочками.

– Но я…

– Но ты истекаешь кровью, – говорит полковник с притворным участием. – И на твоем, профессор, месте я бы уже начал говорить по делу. Я бы, пожалуй, признался. Как считаешь?

Полковник протягивает папиросы, предлагает угоститься.

– Простите. Спасибо, но я не курю. У меня же с детства…

– Вот! – Михаил Григорьевич ударяет в ладони. – Ну вот же! Вот с детства и начинай, профессор. Начинай, голубчик, не стесняйся. По порядочку. Все как на духу. Когда, что, кто и с кем? Подробненько. А мы внимательно послушаем. Мы же не спешим. Правда, Чукча?

Чукча не отвечает.

Полковник ведет себя как сумасшедший. Этому трюку его научили много лет назад, когда Михаил Григорьевич только начинал свой путь на службе. Он запросто меняет настроение от смеха до ярости в считаные секунды. Он знает, что это сбивает с толку подозреваемых. Знает, что так он быстро выведет их на чистую воду.

– Не молчи, дорогой. Рассказывай. А мы с Чукчей внимательно выслушаем тебя и постараемся помочь.

Профессор делает тяжелый выдох и начинает свой рассказ.

Он говорит, что вырос в обычной семье музыкантов. Отец его всю жизнь проработал скрипачом, а мать занималась пением.

Профессор рассказывает обо всем.

Как взрослел, о чем мечтал. Где учился, кем были и кем стали все его одноклассники. Как звали соседку со второго этажа, сколько раз в день и как тщательно он чистил зубы.

Михаил Григорьевич склоняется над бумагами. Кивает головой и делает вид, будто что-то записывает. Притворяется, будто что-то исправляет.

На самом же деле это тоже трюк. Психологическое давление.

Михаил Григорьевич не станет напрягать глаза в темноте ради какого-то арестованного преступника.

Да и нет смысла писать на бумаге, у полковника уникальная память: он запоминает не только каждое предложение, но и интонацию, с которой Телепьинский произносил слова.

Роман Исаевич закрывает лицо руками и начинает плакать, когда добирается в рассказе до описания своей семьи.

– Их больше нет, – всхлипывает профессор.

Он говорит, что его любимых жену и дочь тоже арестовали. Их схватили люди в форме и отправили в неизвестном направлении в тот день, когда пришли за ним.

Говорит достаточно убедительно.

И будь сейчас Михаил Григорьевич хотя бы лет на пять моложе… возможно, тогда он бы услышал искренность в рассказе Романа Исаевича.

Но полковник не молод. И он не верит.

Он пропускает пустые слова осужденного мимо ушей. Он, словно фильтр, просеивает все ненужное, все лишнее и оставляет лишь фамилии, имена и даты. Только те фразы, которые помогли бы уличить, разоблачить преступника.

Михаил Григорьевич давно уяснил для себя, что нет никакой пользы в том, чтобы верить рассказам