Миленький - Алексей Лукьянов

В нижнем ящике реактивы для проявления и закрепления пленки и снимков, запасные линзы для объектива. В верхнем – фотобумага и фотопленка, пустые фотокассеты. Во втором ящике сверху – бумага для оформления готовых работ, во втором снизу – работы, которые ждут оформления. Сейчас Миленькому нужна была пленка.

Он вынул гвоздь и насилу выдвинул разбухший за зиму ящик комода. В полумраке разглядеть содержимое ящика было проблематично, поэтому Миленький на ощупь, одной рукой (другой он держал одеяло) вытаскивал из вороха бумаги маленькие бумажные коробочки из-под пленки и тряс у уха. Попадались лишь распакованные. Миленький, чтобы не вытаскивать одно и то же несколько раз, сминал пустые коробки и бросал к буржуйке. Он точно помнил, что должна была остаться минимум одна нетронутая пленка. Но она все не попадалась. Рассердившись, он начал шарить по ящику обеими руками. Одеяло свалилось, Миленький мгновенно покрылся гусиной кожей, но он не обратил на это внимания. Перспектива остаться совсем без пленки в этот прекрасный солнечный день угнетала.

Очередная коробочка полетела к печке, но, прежде чем она ударилась о железный бок буржуйки, Миленький понял – нашел! Коробочка была тяжелее, не смялась в руке, и выбросил он ее машинально, как и десять предыдущих. Упав на колени, Миленький на карачках подполз к находке и недоверчиво поднял с пола.

«Свема», зелененькая. 64 ГОСТ. 19 DIN. 64 ASA. Время проявления 5 мин. Обработать до 10.1980 г. Эмульсия № 3234. Цена 35 коп. 36 кадров. Как она затесалась среди прочих, голубеньких, со светочувствительностью 32? Непросроченная? Определенно, день, начавшийся так неудачно, вдруг засверкал новыми, доселе невиданными красками. Теперь самым главным было эту сказочную удачу не просрать.

С радостными воплями Миленький выскочил на улицу в одних котах и завопил «Ура!», потрясая при этом тоненькими и сухими, как ветки боярышника, руками.

Дворняги, добившиеся наконец благосклонности единственной среди них дамы и теперь совокупляющиеся с ней в порядке живой очереди, не прерываясь, удивленно посмотрели на голого человека. Если бы они умели говорить и мозги их хотя бы на одну крохотную мыслишку были свободны от мыслей о сучке Найде, они бы хором спросили: «Миленький, ты чего?» Впрочем, морды у них и без того были красноречивы. Заметив стаю, Миленький смутился.

– Э… Ну ладно, вы тут это… продолжайте… извините. – И убежал обратно.

Дворняги продолжили. Увы, это было последнее в их жизни соитие, потому что по звонку командира пожарного расчета в санэпидемстанцию через три часа на свалку приехала бригада живодеров и перестреляла всех собак.

Эйфория слегка отпустила Миленького, он вспомнил, что, по сути, ничего еще не сделал, и принялся за работу.

Сначала нужно было заправить пленку в кассету. Пошарив в ящике, он выбрал наугад несколько пустых кассет, отсортировал парочку менее расшатанных, после чего раскидал тряпки на лежаке. Если бы Спиридонов на мгновение мог перенестись из парилки обратно в жилище Миленького, то увидел бы, что лежанкой служит опрокинутый на заднюю стенку старый кондовый платяной шкаф, родной брат комода. Но Спиридонов не мог перенестись, поэтому наличие шкафа еще какое-то время оставалось для него тайной. Внутри тайны был постелен домотканый коврик.

С нераспакованной пленкой и кассетами Миленький залез внутрь и закрыл за собой дверки. Какое-то время из деревянных недр слышалась возня, сдержанные проклятия, потом раздался торжествующий возглас, и через минуту тяжело дышащий «диссидент» вновь открыл дверцу. Он вылез из шкафа, снял со стены последнюю модель самодельной фотокамеры и полез обратно – заправлять пленку в фотоаппарат.

Фотоаппарат Миленького был изготовлен из гофрокартона, обклеенного светонепроницаемой оберточной бумагой, в которую обычно упаковывалась пленка. Задняя стенка открывалась, через аккуратно вырезанные канальцы пропускалась пленка, стенка накладывалась обратно и плотно перематывалась изолентой. Разумеется, видоискателя и затвора у этого фотоаппарата не было, и фокус настраивался тоже приблизительно, но Миленький давно приспособился к неудобствам.

Миленький аккуратно, чтобы не помять хрупкую аппаратуру, снова полез в шифоньер. Когда громко стучащий механический будильник отсчитал пять минут, камера была готова смотреть в мир.

Во весь рост поднялся гордый и целеустремленный Миленький из шкафа. Черная гармошка объектива, наглухо закрытая фетровым колпачком, агрессивно выпирала вперед. Миленький готов был приступать к съемкам.

Он снова выскочил на улицу, чтобы проверить, как сохнет одежда. Одежда сохла, но не так быстро, как хотелось бы. До полного высыхания ждать пришлось бы еще часа два, а такого солнца упускать не хотелось. Поэтому Миленький плюнул и стал натягивать на себя мокрое.

Кое-где от жесткого метода стирки швы на одежде разошлись. Шил Миленький прямо на себе ржавой сапожной иголкой – другие он просто не мог удержать в руках. Майка, рубаха и свитер шились всегда одновременно, поэтому вскоре этот предмет гардероба стал един. Штаны он носил без трусов, поэтому тщательно штопал их на особо ответственных местах. К счастью, сегодня этого не потребовалось – только на правой щиколотке разошелся шов, и Миленький решил, что это ничего.

Вскоре он был уже одет и обут. Держа камеру немного в стороне от себя – чтобы не намочить об одежду, – Миленький вышел на охоту.

В город он решил не ходить. Поблизости, через лесополосу от свалки, располагалось садовое товарищество «Сад и ягодка». Вообще-то по учредительным документам называлось оно «Сад «Ягодка», но когда Миленького попросили оформить вывеску, он нализался в процессе и вместо кавычек написал союз «и». Сначала его ругательски отругали и хотели заставить переделывать, но Миленький на ту пору ушел в длительный запой и сразу исправить брак не мог. Члены товарищества, пока художник квасил, решили – пускай вывеска висит так, пока Миленький в ум не придет. Так вывеска и приросла. В этом садоводческом товариществе Миленький ловил первые свои сеансы фотоохоты. После этого его несколько раз ловили, наносили увечья разной степени тяжести, даже пару раз резали, но он всегда выкарабкивался. Сезон он начинал всегда отсюда.

Он бодро пересек свалку и лесополосу, после чего уперся в потемневший забор из елового горбыля. Заветная доска отодвинулась, и Миленький просочился в свои охотничьи угодья.

Обычно он крался вдоль штакетников, заглядывал в окна домиков, подсматривал издалека, как, согнувшись в три погибели, работают женщины. Кто в халате, кто в купальнике, молодые и не очень, красивые и так себе – все они становились объектом скрытой съемки. Миленький, стараясь подкрасться как можно ближе, ловил женщин в разных позах и снимал.

Конечно, больше всего ему хотелось застать их за помывкой или переодеванием, он нарочно старался приходить под вечер, когда топились в садах самодельные бани и огородники мылись после страды. Иногда – крайне редко, примерно в такие счастливые дни, как этот, – ему везло. Он заставал баб в чем мать родила и фотографировал.

Бабы его, конечно, замечали, поднимали визг, крик, а те, которые были более или менее одеты – в трусы и лифчик хотя бы, – начинали преследование. У забора его обычно догоняли и дружно били, отбирали и рвали камеру, но Миленький всегда успевал на бегу смотать пленку и перекинуть отснятый материал через забор.

Сегодня, однако, вышло иначе.

Как всегда, он вылез на Цветочную улицу, рядом с домиком с петухами на ставнях (которых, кстати, тоже сам нарисовал в редкий свой незапойный период). Здесь баб не было давно, поэтому обычно Миленький проходил мимо, даже не оборачиваясь. И он почти прошел, как вдруг услышал девичий визг.

Голос был настолько чист и невинен, что Миленький сразу забыл обо всем на свете. Юная купальщица, вот кого он сфотографирует. Все складывалось одно к одному, это судьба, сегодня ему суждено поймать сильнейший в своей жизни сеанс! Он тихонько перелез через штакетник и стал подкрадываться к душевой.

Щиколотки девушки, визжащей под струями холодного душа, крайне взволновали Миленького. Это шедевр. Это будет настоящий шедевр.

Он настроил объектив на самое меньшее расстояние, с которого еще ни разу не снимал. Затем на цыпочках подкрался к деревянной разгородке душа и, не глядя, поднял камеру над закрытой дверью.

Один снимок. Второй. Третий. Пятый. Самодельный затвор иногда заедал, но не сильно. Правда, щелкал очень громко, но фотограф отчаянно надеялся, что шум воды его заглушает.

Если бы Миленький был поумнее, он понял бы, что девица намылила голову и потому не видит, что происходит вокруг. Но он был чересчур поглощен своей удачей. Между тем Таська – а это, как мы все давно догадались, была именно она – промыла глаза и увидела за дверью чьи-то ноги, а над дверью – руки с непонятной штукой, похожей не то на подзорную трубу, не то на ружье.