Офицер по вопросам информации - Марк Миллз

— Вот этот снимок лучший, — сказала Лилиан.

Она была права. Рука Заммита лежала на плече итальянца покровительственно, едва ли не дружески, а выражение лица молодого человека было полно веселого смущения. Именно на такой образ мальтийцы и отвечали тихим триумфом, сдобренным юмором.

— Да, — согласился Макс.

По лицу Лилиан он видел, что она все еще сомневается. В прошлом она не раз вступала в схватки с властями и обрела репутацию едва ли не возмутительницы спокойствия. Когда осада только начиналась, Лилиан боролась за право островитян копать собственные убежища на общественной территории и безуспешно отстаивала интересы мальтийцев, которые сочувствовали итальянцам, за что их заперли, как обычных преступников, и недавно морем отправили в Уганду.

Публикация истории может побудить островитян к противозаконному поведению и повлечь за собой печальные последствия для самой Лилиан. Она думала о своей карьере.

— Конечно, он нарушил правила, но посмотри… — Макс протянул ей фотографию. — Именно в этом мы сейчас нуждаемся. В герое. В неоспоримом герое.

— Я это знаю. И ты знаешь.

— Тогда я сообщу это в еженедельном бюллетене, а ты извинишься. В худшем случае меня отшлепают по рукам. Поверь мне, даже генерал-губернатор увидит логику в этой публикации в такое время.

Лилиан прищурилась:

— Почему ты хочешь это сделать?

Недоверие, даже противостояние было частью их профессиональных отношений, и они даже не пытались делать вид, что этого не было. Информационный отдел и единственная газета, выходящая на мальтийском языке, могли стать хорошими партнерами, но Лилиан была верна только землякам, чьи интересы не всегда совпадали с интересами британской политики, которых Макс был обязан придерживаться. Это осложняло сотрудничество, приводило к затруднениям в обмене услугами. Лилиан советовала Максу, какой тональности лучше всего придерживаться, обращаясь к мальтийской аудитории в публикациях и радиопередачах, а в ответ получала доступ к информации, которую не могла и надеяться получить у кого-то еще. И оба продолжали скептически относиться к мотивам друг друга.

Лилиан была права в своей настороженности. Макс не мог рассказать ей всю правду: он знал, что немецкое вторжение неизбежно и драться придется до последнего человека. Если у них и был шанс противостоять немецкому нашествию, то лишь в том случае, если островитяне окажутся на их стороне, захотят взять в руки оружие. И Витории Заммит в своем пыльном пиджаке мог сделать куда больше для необходимого духа сопротивления, чем любое количество благочестивых речей, с которыми постоянно выступал губернатор.

— Послушай, я просто расскажу историю, которая будет полезна всем.

Ему не удалось убедить Лилиан.

— Ты мне этого не говорил.

«Если бы ты только знала хоть половину», — подумал Макс, вспоминая мертвую девушку на носилках в морге. Она внезапно всплыла в памяти, и у него похолодело внутри.

Он затушил сигарету о подошву, старательно избегая взгляда Лилиан.

— Есть много того, о чем я тебе не рассказываю — не могу рассказывать, — и ты знаешь это.

Он продолжал растирать уже потухшую сигарету.

— Макс, посмотри на меня.

«Не могу, — подумал он. — Потому что если я так поступлю, то увижу ее в тебе и тебя в ней и не смогу сделать вид, что этого не существует».

Лилиан ждала, пока он поднимет на нее взгляд.

— Ты не прав, — наконец мягко сказала она. — Ты можешь все рассказать мне. Как другу.

«О господи…»

— Тебе нужно идти, — напомнил он.

Теперь Лилиан обиделась, и он постарался заслужить ее прощение.

— Если хочешь, могу подбросить тебя до Слимы на мотоцикле.

— О нас пойдут слухи.

— Мы же можем не обращать на них внимания.

— Тебе легко говорить. Ты уедешь, а меня все равно будут обсуждать.

Они расстались у подъезда, после того как Лилиан сообщила, что он снова приглашен на обед к ее тетушке.

— В самом деле?

— Ты ей нравишься.

— Вот уж не могу понять почему. Большую часть вечера я занимался с ней пустословием.

— Я знаю. Но она сама это сказала.

Лилиан заторопилась к бастиону Сан-Сальваторе в поисках шлюпки, на которой смогла бы переправиться через гавань Марсамксетт, и он смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, спускаясь по склону улицы.

Неотвязные мысли о бумагах, копившихся на письменном столе, сопровождали его всю дорогу до порта. Именно здесь он поймал себя на том, что разворачивает мотоцикл и возвращается на заваленные мусором улицы Флорианы.

Он почти мгновенно отыскал нужное место — трещину между двумя скальными глыбами, расколотыми ударом бомбы. То, что было ему нужно, обнаружилось в паре дюймов слева, между обломками, хотя найти эту вещь, казалось, не было почти никакой надежды.

Он сдул пыль с наплечного шеврона и уставился на него. Трудно было поверить, что в этом клочке материи заключена такая разрушительная сила.

~~~

Высоко над головой тонкий луч света слепо шарил по ночному небу в поисках одинокого бомбардировщика. Может, он сбросит одно или два своих яйца прежде, чем возвратится на Сицилию, а может, вернется в другой день с более мощным зарядом. В любом случае самолет может служить угрожающей дубинкой, из-за которой защитники, покинув свои постели, должны будут выматываться, оставаясь на боевых постах.

Что бы там ни думать о немцах — а у него все еще оставалось двойственное отношение к ним, — они продолжали заниматься грязным делом войны с нескрываемой наглостью, которой было трудно не восхищаться.

Он перевел взгляд на клочок земли у своих ног и продолжил подниматься по склону.

Он всегда любил прогуливаться, но один, не в компании. Прогулки были временем размышления и созерцания. Привычка обмениваться глупыми шуточками никогда не привлекала его, даже когда он был мальчишкой.

Он отправлялся на такие прогулки еще в ранней молодости — это был повод удрать из дому. Часы, которые он проводил наедине с самим собой, а порой и целые дни, пролетали мгновенно — или в то время ему так казалось. Его не особенно интересовала сельская местность, хотя он, скорее всего, знал о заветных тропинках больше остальных. Он за неделю мог предсказать, когда на лугах появятся лютики, желтым ковром покроют все пространство до склонов холмов. И когда галки начнут гнездиться в каминных трубах, выдергивая клочки шерсти со спин дремлющих коров, или когда канадские гуси снимутся с озера в поисках южного тепла.

Он наблюдал и фиксировал эти изменения, но так, как ученый отмечает параметры химического эксперимента — бесстрастно, лишь одним взглядом. Если он собирал и приносил домой маленькие трофеи из своих экспедиций, то они служили оправданием его прогулок, чтобы родители ничего не заподозрили.

Он взял за правило возвращаться с находкой — с какой-то окаменелостью, с куском золотистой обманки, найденной в каменистой осыпи, или с костью неизвестного животного, обглоданной хищником и выбеленной солнцем, или же со сброшенной кожей гадюки. По мнению его родителей, эти находки говорили о здоровом интересе к природе. Для него же они были всего лишь бесполезным хламом. Пока он не выяснил, что они обладают способностью успокаивать отца, моментально отвлекая того от странной потребности угнетать жену и сына.

Возвращаясь с работы в городе, отец раскуривал трубку и просил показать последние находки в коллекции; они уходили в хижину в глубине сада, где располагался его кабинет диковинок. Там они сидели и беседовали, окутанные синими клубами табачного дыма, и отец рассказывал ему истории о своем детстве, о далекой ферме, на которой вырос. Он исповедовал любовь к природе, но это была какая-то странная любовь, потому что большую часть свободного времени он проводил с друзьями, охотясь на птиц и животных. И если ему никого не удавалось убить, он яростно обламывал ветки деревьев или выдирал траву. Истина была в том, что его отец относился к природе как к своей семье — как к непокорной силе, которую необходимо приручить твердой рукой.

После несчастного случая, — отец умер, и его похоронили на лоне той же самой природы, — он возобновил свои одинокие прогулки. Они были пробным камнем, на котором он проверял изменения, которые происходили с ним. Он прогуливался по тем же тропам, взбирался на самый верх тех же древних каштанов, кидал камни в озеро, чтобы понаблюдать за расходящимися кругами. Он делал то же, что и всегда, но ничего не чувствовал, ровным счетом ничего, даже слабых проблесков ностальгии.

Сначала это пугало его, и он приписывал пустоту в себе чувству вины, какой-то тайне, которой никогда не сможет ни с кем поделиться. Однако вскоре он осознал, что ошибается. Это не могла быть вина, потому что поступки не вызывали у него чувства вины. Он мог снова и снова проигрывать в памяти последние минуты жизни отца, ничего при этом не чувствуя — ни стыда, ни удовлетворения. В сущности, он с трудом узнавал себя в этом маленьком отрывке кинофильма. В той же мере это мог быть другой четырнадцатилетний мальчик, сидящий на пассажирском сиденье шикарной новой машины, летящей по сельским дорогам.