Сабля атамана - Ким Васин

— Я ведь из леса шел, — испуганно начал оправдываться Исатай, — а он, видать, сидел у дороги…

Темирбай, слушая предателя, печально покачал головой.

— Что, не нравится? — со злобной усмешкой сказал офицер, заметя страдальческое выражение на лице Темирбая. — А помогать врагам государыни императрицы тебе нравилось?

Неожиданно Темирбай покачнулся: не держали слабые старческие ноги.

— Стой смирно, чего пляшешь! — прикрикнул на старика капрал.

— Пусть пляшет. Сегодня ему еще придется здорово поплясать.

Офицер, положив белую руку на эфес палаша, оглянулся кругом, и вдруг его брови поднялись вверх, мутные голубые глаза широко и удивленно раскрылись.

— Что это такое? — спросил он, показывая на красное зарево, поднимавшееся за лесом.

Капрал и солдаты, притихнув, смотрели на зарево. Потом капрал тихо проговорил:

— Видать, пожар, ваше благородие. Мужики балуют. Опять подпалили чье-нибудь имение.

Темирбай понял, что речь идет о пожаре. По его лицу пробежала улыбка, и он сказал:

— Красиво!

Офицер вздрогнул и быстро повернулся к толмачу:

— Что он говорит?

Толмач перевел.

— Красиво, говоришь? — прохрипел офицер. — Ты, старый ворон, ничего не увидишь красивее петли. А ну, вздернуть бунтовщика!

Капрал достал из сумки длинный аркан.

Темирбай стоял не шевелясь. Ветер раздувал седые пряди его волос и бороды. Старик все время оглядывался по сторонам, кого-то ища полуслепыми глазами.

И вот он увидел того, кого искал: в стороне, возле кустов, дрожа от страха и боли, стоял Яний. Не жаль Темирбаю расставаться с жизнью: достаточно пожил он на этом свете, — жаль ему оставлять маленького внука.

Горе да нужда ожидают мальчонку. Ох, негоже оставлять сироту одного-одинешенька, без отца, без матери, без родной души…

Видно, и Яний сердцем почувствовал горькие думы деда и, забыв страх, бросился к Темирбаю, вцепился в него худыми ручонками и закричал:

— Ой, дедушка, я боюсь!

— Не бойся, внучек, — ласково ответил Темирбай и с ненавистью посмотрел в глаза офицеру. — Не пугай! Жить я умел и умереть сумею. Не в новость нам умирать от рук господ…

— Быстро. В петлю его… — приказал офицер и вдруг осекся.

Совсем близко послышался топот мчащихся коней, послышались крики людей:

— Сюда! Они здесь!

Солдаты не успели опомниться, как из-за деревьев, шумя и стреляя на ходу, вылетела лавина конников. Молниями сверкнули сабли, черные стрелы, со свистом разрезая воздух, полетели к омшанику.

— Башкиры! — в ужасе закричал офицер, но в это мгновение стрела впилась ему в шею, и он, бессильно выпустив поводья, свалился с лошади.

В один миг солдаты оказались окруженными.

— Складывай оружие! — подняв вверх копье, громко крикнул богатырского роста джигит в блестящей кольчуге.

Неожиданно пришедшее избавление потрясло старика: он опустился на траву и заплакал, как ребенок.

— Ну, дедусь, не плачь — беда миновала, — уговаривал его Эшпат, развязывая руки Темирбая.

Айт, сняв свой алый кафтан, набросил его деду на плечи:

— Одень, старик. Простынешь.

— Дедушка, пойдем в омшаник, — тормошил деда Яний.

И старый Темирбай, словно очнувшись, поднял голову. Десяток крепких рук подхватили старика и помогли ему встать.

Поднявшись, Темирбай шагнул к Исатаю:

— За сколько продался, кривая душа? Не нужны тебе стали сородичи да соседи?

Бледный Исатай склонился и закрыл голову руками, ожидая удара.

— За предательство — одна плата, — сурово проговорил Айт.

На следующее утро, когда на лугах еще не сошла роса, отряд Айта уходил из деревни в поход.

Айт и Эркай, которого вызволили из тюрьмы, заехали к Темирбаю в омшаник.

— Прощай, дедушка, — приветливо проговорил Айт. — Уходим в вольную армию царя Пугача, давно ждет нас к себе батыр Салават. Вот заехали к тебе попрощаться…

— Счастливого пути, джигиты. Надо идти, коли в бою можно добыть вольность.

— Джигит рожден для боя. Об этом и в песнях поется, — ответил Айт и лихо заломил островерхую шапку.

— Стойте как богатыри, — тихим голосом напутствовал дед Айта и Эркая.

— Дяденька, возьми меня с собой, — вмешался в их разговор Яний и уставился на Айта бойкими черными глазенками.

— Мал еще, подрасти, — ответил Эркай.

— Салават в четырнадцать лет стал батыром, — сказал Айт, кладя руку на плечо мальчику, — расти и ты батыром. Приедем в следующий раз и возьмем тебя с собой.

— Прощай, дед!

Айт и Эркай вскочили на коней.

— Да будет счастливой ваша дорога!

Джигиты скрылись за поворотом, и уже издали послышалась их песня:

Агидель[16] — прекрасная река,Агидель — серебряная река,Один берег — в камышах,Другой берег — в камнях…

Старый Темирбай и Яний стояли на пороге и слушали, как звенела, отдавалась в утреннем дремлющем лесу песня.

В нашем сердце радость,Когда восходит солнце.И сердца наши горят.Слыша радостные вести.

Восходит утреннее солнце,Освещает землю,В нашем сердце радость,Когда восходит солнце.

Красной зарей запылал восток, сверкнули первые светлые лучи восходящего солнца. Засверкали на травинках чистые капли росы.

Темирбай вынес из омшаника гусли и тронул звонкие струны. И песня, прекрасная, как восход солнца, сливаясь с пением птиц, поплыла над лугами, наполнила зеленый лес.

Словно чистый ручей, льется песня. И чуется в ней светлая душа народа и его заветное стремление к свету и счастью. Плывет, летит песня навстречу восходящему солнцу, словно сказочная птица.

Это поет горячее сердце старого Темирбая, воздавая хвалу подымающемуся в алых лучах солнцу и храбрым джигитам, вышедшим на бой за народное счастье.

Темирбай перестал играть:

— Ну, Яний, пора в дорогу.

— Дедушка, ты уходишь? — схватил Яний деда за рукав.

Темирбай молчал. Внимательным взором окинул он все вокруг, и в его глазах блеснули слезы. Увидев на глазах деда слезы, Яний тихо заплакал.

А Темирбай думал, прощаясь с родным домом: «Ушли храбрые джигиты. А что мне делать? Добро сторожить? Да пропади все оно пропадом! Надо и мне идти, пока не поздно. А с мальчонкой еще сподручнее: идет себе нищий слепец с поводырем — и никакой нас солдат не остановит».

Молодо вспыхнули глаза Темирбая:

— Коль не в силах наши руки держать саблю, — сказал дед, — то пойдем мы с тобою разжигать огонь в сердцах людей. В великом бою песня — большая подмога…

— Куда же мы пойдем, дедушка?

— К батюшке нашему мужицкому — царю Пугачу… К тем, кто бьется за нашу свободу за наше счастье.

Листовки

Жучков, красноносый, усатый урядник села Юрина, громко топоча сапогами, вбежал в волостное правление и с остервенением захлопнул за собой дверь.

— Опять разбросали, дьяволы! — замахал он перед носом волостного старшины мятыми листками бумаги.

— Опять? Чья же это работа? — Старшина, сидевший за большим дубовым столом, крякнул и удивленно поднял брови. Ну и времена настали: что ни день, то новая неприятность.

Жучков хотел еще что-то сказать, но тут заметил, что в кабинете, развалясь в мягком кресле, сидит его начальник — пристав первого полицейского участка Петров.

Багровый, тучный, с шеей, едва умещавшейся в воротнике мундира, пристав побагровел еще больше.

— Где? — коротко спросил он.

— Одну, ваше благородие, отодрал в конце села с забора, — вытянувшись, отчеканил Жучков, — а другая висела на винной лавке.

— Дай сюда!

Пристав выхватил из рук урядника листовки и стал их рассматривать.

Сразу бросился в глаза заголовок: «Организуйтесь под знаменем социал-демократов!» — а внизу хорошо знакомая приставу подпись: «Социал-демократическая организация. Н. Новгород».

— Так… Ясно, — проговорил пристав.

Листовок с такой подписью за последние годы побывало в его руках немало. Три года назад ему удалось в Юрине выследить и арестовать подпольную группу, возглавляемую учителем Константином Касаткиным, распространявшую революционные листовки.

Касаткин отсидел два года в тюрьме, и, хотя после освобождения он не вернулся в Юрино, листовки в селе продолжали появляться по-прежнему. Кто-то разбрасывал их по ночам на тракте, расклеивал по улицам.

— Видать, кто-то из касаткинских остался в селе, — сказал пристав, пряча листовки в портфель.

Убрав листовки и закрыв портфель, он заложил руки за спину, прошелся по кабинету и остановился у окна.

— И его надо искать на этой улице, — сказал он, приподымая штору и глядя на улицу тяжелым взглядом.