Невидимые бои - Николай Тарианов

СУДЬБА ЧЕКИСТА

Перед рассветом

Брякнула железная дверь. Лязгнул казенный тщательно смазанный замок. Звуки эти как бы отсекали целый этап жизни подполковника Николая Михайловича Борисова, отделяя его от внешнего мира.

Несмотря на весь трагизм положения, Николай Михайлович не мог удержаться от улыбки… Он — чекист, привыкший всем и всегда смотреть прямо в глаза, ходивший по родной земле уверенной походкой, гордый победами над хитрым, коварным, изобретательным врагом, победами, в которых — он знал — были и частицы его ума, знаний, опыта, изобретательной выдумки, терпения и мужественной воли, — он, чекист, оказался в тюрьме.

Черт побери, да уж не сон ли все это? Может быть, это просто скверная шутка, неостроумная затея каких-то незнакомых шутников? Может быть, сейчас откроется захлопнувшаяся дверь и люди, которых он знал, которые долгие годы работали рядом с ним, шумно, со смехом ворвутся в камеру, посмеются вместе с ним и отвезут его домой?

Домой, где ждет его Таня…

Горькая мука, возмущение, гнев застыли в ее потемневших глазах. Сейчас сидит она без сна над мирно посапывающими девчушками, под мягким светом лампы, встречая мутный рассвет.

Она верила ему, гордилась им. И вдруг… Громовой удар. Арест. Обыск. Недоумение, промелькнувшее в глазах жены, сразу же исчезло, сменившись нежностью, уверенностью, доверием, когда он открытым, без страха взглядом ответил на ее немой вопрос. Разумеется, сейчас все выяснится. Иначе быть не может. Окончится наконец это наваждение.

Но нет, дверь крепко заперта. Никто не приходит. Он в тюремной камере. А тюрьма — это тюрьма. Железные двери. Решетки. Суровый режим. Здесь оставляют силы, здоровье, а некоторые — мужество и разум.

Утратить мужество?.. Нет. Нет. Нет. Только не это. Он сохранит мужество. Он сохранит достоинство, честь. Честь чекиста чего-нибудь да стоит, черт побери.

Она распрямляла его в сложных условиях глубоко законспирированной подпольной работы, когда одно необдуманное слово, нерассчитанный жест, неверный шаг могли привести к аресту, расстрелу без следствия и суда. Сколько шагов до смерти было в глубоком тылу фашистской Германии, куда его забросили во время войны? Пожалуй, значительно меньше четырех. Два? Три? Иногда — один шаг. Но работа шла тогда словно песня, на тугой стальной пружине нервов, на точном расчете, на сознании, что ошибаться нельзя, не имеешь права.

И не ради личной безопасности. Что значила она в мире, где ежеминутно гибли женщины, дети, где со «скорбным помертвелым взглядом» падали на землю тысячи бойцов, которым так и не привелось дострелять обойму по врагу.

— Нет, старина, там было, пожалуй, проще, — сказал себе Николай. — Ты видел перед собой врага. Его надо было раскрыть, разгадать, перехитрить, подчинить своей воле, сломить или уничтожить…

А здесь? Кто противостоит тебе? Враги? Нет, конечно. Война окончена, враг разбит, разгромлен. Друзья? Нет, это какой-то кошмар, чертовская неразбериха…

Ну, так как же ты все-таки себя чувствуешь? Боишься? Нет. Негодуешь? Пока еще, собственно, тоже нет. Скорей всего недоумеваешь… Как все-таки получилось такое?..

Спокойно, спокойно, Николай. Только не срывайся. Ты чекист. Ну-ка, разберемся во всем по порядку.

Помнишь, уходя на задание, прощаясь с командованием, друзьями, целуя детишек, обнимая припавшую на миг жену, научившуюся провожать тебя сухими блестевшими глазами, ты знал, что приложишь все силы, способности, энергию, знания, опыт, чтобы образцово, в тончайших деталях, умно и четко выполнить задание, а затем вернуться домой.

Как это великолепно — вернуться, успешно выполнив задание. Нервная настороженность, словно пес зубами державшая тебя все эти дни и часы за затылок, ослабевает, появляется блаженное ощущение покоя. Бодрит, радует, поднимает чудесное сознание выполненного долга, пульсирует радость встречи с друзьями, товарищами по боевому делу, с семьей.

Честное слово, ради этих непередаваемых ощущений стоило выносить и смертельную опасность, и тянущую усталость, и нечеловеческое напряжение. Собственно, уходя на задание, ты уже был готов к тюрьме, пытке, смерти. В конце концов, что такое смерть? Боль, обжигающая, оглушительная, а затем — небытие, точка, конец. И — в последнем мгновении — удовлетворенное сознание: ты сделал все, что мог.

И ведь так, собственно, бывало там, в тылу у врага, и по возвращении домой, после докладов и отчетов командованию, во время сорокавосьмичасового отдыха, после которого — опять «заутра бой»…

А здесь? Кто и в чем тебя обвинил? Провинностей — сознательных, преднамеренных — не было. Как будто не было и ошибок, невольных упущений или промахов. Может быть, мстительный, злобный, коварный сработал враг? Подсунул не очень разборчивым, недалеким людям фальшивку — и вот теперь…

Зачем же тогда волноваться? Все разъяснится. Наладится. Надо надеяться — скоро.

Впрочем, что же это ты? Ты ведь знаешь, что дело тут не в этом? Может быть, потому, что, помнится, до войны вот так же внезапно исчезали чекисты. Их — иногда посмертно — объявляли «врагами народа», хотя никто, собственно, так и не узнавал, отчего и почему они враги и враги ли?

Проще всего подождать. Тебя вызовут, все объяснят. Если это не недоразумение, ты будешь, во всяком случае, знать, с чем предстоит бороться — с ошибкой, ложью, наветом, клеветой? Словом, подождем — увидим. Тем более что при сложившейся ситуации другого выбора, собственно, нет.

Когда первое решение было принято, заработали обычные рефлексы чекиста. Номер камеры — «91» — он запомнил автоматически, пока надзиратель длинным тяжелым ключом открывал дверь.

Теперь — осмотреть камеру. Слева — узкая железная койка, столик. На столике — алюминиевая миска, кружка, ложка. Справа на стене — умывальник. В углу стационарная параша с проточной водой. Много позже Борисов узнал, что в тюремных условиях это была колоссальная роскошь. В других камерах зловонные параши приходилось ежедневно выносить и мыть особым раствором. Высоко, почти под потолком, окно с форточкой — дотянуться можно только до нижней кромки окна с матовым, ребристым стеклом. За открытой форточкой виднелись толстые наружные решетки, затянувшие окно.

Обстановка нехитрая. Ну-ка, посмотрим, как тут можно ходить. От двери до окна — шесть не очень широких шагов. Не так уж плохо.

Сколько же сейчас времени? Кругом глубокая ночь. Машинально Николай Михайлович попытался взглянуть на ручные часы. Но их вместе с ремнем и авторучкой изъяли при личном обыске в тюремной канцелярии, пунктуальнейшим образом оформив квитанцию.

До рассвета ходил Николай по камере. Шесть шагов до окна, шесть — обратно. Не удержался от мысли: сколько же километров придется тебе пройти по этой вот узкой протоптанной бетонной тропке, прежде чем разберутся в твоем «деле»? Километры? Десятки километров? Сотни?

Да и станут ли разбираться? Становилось ясно: задумана широкая провокация. Не против него одного. Против всей семьи.

Несколько дней назад арестовали отца — Михаила Борисова. Старый большевик, он почти полвека отдал партии. В 1902 году вступил в РСДРП. С 1904 года работал с Владимиром Ильичей в Швейцарии, затем по его заданию нелегально вернулся в Россию. Активно участвовал в первой русской революции… Годы подпольной борьбы, полные тяжелых опасностей и боевой революционной романтики… Снова эмиграция. И наконец гром Великой Октябрьской революции. Возвращение на родину. Сложная, тонкая, тяжелая в те времена дипломатическая работа во многих странах мира. Трудная, но интересная, волнующая жизнь.

До мозга костей отец был верным ленинцем. Знал Николай и другое: старого революционера вряд ли могли арестовать без высшей санкции. Значит, Абакумов и его непосредственный шеф Берия докладывали какие-то материалы наверху. Там же была получена и необходимая санкция: Сталин верил им на слово, не требуя убедительных доказательств. Теперь они действуют быстро, решительно, резко. И, как всегда, беспощадно…

На следующий день после ареста мать рассказала Николаю подробности. В тот вечер она ходила с отцом в кино. Смотрели «Реквием» — фильм о Моцарте. В полутемном подъезде дома их ждала группа оперативных работников.

Ритуал ареста был сух и официален. Поднялись в квартиру. Оперативники вели себя по-хамски. Известный подручный Абакумова косноязычный Глинкин — великий мастер на мелкие, но грязные дела — орал на Борисова, словно пьяница в кабаке. У старого заслуженного большевика он требовал «золото и ценности».

Мать показала Николаю оставленную ей копию акта обыска. Николай узнал подписи беспринципных людей, чью работу в органах госбезопасности он, да и не только он, считал позором. Все они были приближенными Абакумова. Горе-министр подбирал свое непосредственное окружение по собственному образу и подобию.