Смерть докторши - Хансйорг Шнайдер

— Шустрые ребята! Не ожидал я от них такой прыти, — сказал Хункелер. — Когда это опубликовали?

— Сегодня утром. На вокзале купил, в киоске. «Свободный базелец, вставай на борьбу!» — открытый призыв к насилию. А это запрещено.

— Да брось ты, они ж на ладан дышат.

— Если бы! За этим стоят неонацисты, бритоголовые. А знаешь, кто выписывает эту оголтелую газетенку?

— Нет.

— Армин Меркле.

— Кто это?

— Ну, тот старикан, который курит «Бриссаго». я с ним разговаривал в понедельник утром на лавочке возле интерната для престарелых.

— Откуда тебе известно, что этот Меркле выписывает «Швайцер кройц»?

— Так я спросил, какие газеты он читает.

— Слушай, — сказал Хункелер, — раз он так прямо сообщил, то он точно не неонацист.

Комиссар встал, прошел мимо разочарованного Халлера в коридор и на улицу, сел в машину. Утро выдалось еще жарче, чем накануне, и он решил впредь никогда не покупать машину без кондиционера.

Нотариус Гербер, маленький, кругленький человечек, быстроглазый, в роговых очках, сидел за офисным столом — белоснежная пластиковая крышка, металлические ножки — и внимательно штудировал прокурорское ходатайство.

— Вообще-то задача нотариуса — охранять граждан от любопытства государственных органов.

— Знаю, — сказал Хункелер, — но ведь речь идет об убийстве.

Гербер положил бумагу на стол.

— Ладно. В руки я вам завещание не дам, ознакомлю устно. Вчера перечитал, когда узнал о смерти доктора Эрни.

— Спасибо.

— Завещание составлено без малого три года назад. В целом состояние покойной, то есть доктора Кристы Эрни, весьма велико — свыше пяти миллионов франков. Насколько мне известно, все вложено в облигации. Из них миллион франков получит фонд развития «Terre des Hommes Suisse»[7]. Пятьсот тысяч — лаборантка Рут Цбинден, еще пятьсот — доктор Кнехт и столько же — Ханс Грабер, художник. Остальное отойдет ее внебрачному сыну Иову Хеллеру.

— Вот оно, значит, как. Очень вам благодарен. — Сидя в большом кожаном кресле, Хункелер вдруг почувствовал себя жалким пигмеем, ничтожным клерком. — Но почему Рут Цбинден?

— По всей видимости, она была доверенным лицом госпожи Эрни.

— А Ханс Грабер? Кто это?

— Известный в нашем городе художник старшего поколения. Один из ведущих неореалистов.

— Ну конечно! Тот, что с капустными кочанами, да?

Хункелеру вспомнился коренастый бородатый художник, который лет этак тридцать — сорок назад покрывал громадные холсты изображениями капустных кочанов. Смотрелось неплохо.

— Но ведь он тогда смылся в ГДР. Я не ошибаюсь?

Гербер поморщился, — похоже, слово «смылся» неприятно его задело.

— Верно, в шестьдесят девятом мой клиент Ханс Грабер эмигрировал в ГДР, а именно в Лейпциг. В родной город он вернулся только в девяносто третьем.

— С вашего позволения, еще один вопрос, — сказал Хункелер. — В каких отношениях Ханс Грабер состоял с госпожой Эрни?

— По-моему, у них была связь, и не один десяток лет. Есть еще вопросы?

— Да. В последнее время с этим завещанием ничего такого не происходило? Может, госпожа Эрни хотела что-то изменить?

— Нет, завещание осталось в силе. Хотя — заметьте, об этом я говорю, только чтобы помочь в раскрытии столь ужасного убийства, — на днях доктор Эрни сделала попытку изменить завещание.

— Вот как?

— Да. Она позвонила, и мы назначили встречу на вторник, одиннадцатое июля, чтобы зафиксировать изменения.

— Какие именно?

— По-видимому, она узнала, что ее внебрачный сын Иов Хеллер, который, как вам наверняка известно, в прошлом был связан с наркотиками, опять занялся дилерством. И она хотела отписать ему значительно меньшую долю состояния.

— В чью пользу?

— В пользу Ханса Грабера.

— Где живет этот Ханс Грабер?

— Его адрес значится в телефонной книге.

— Кто-нибудь знает о задуманном изменении?

— Кроме меня, никто. Конечно, если она сама не сказана кому-нибудь.

Хункелер поехал на Миттлере-штрассе, припарковал машину, достал из ящика почту. Поднялся на четвертый этаж, вошел в квартиру. Жалюзи были закрыты, но в комнатах все равно царила удушающая жара. Он вышел на балкон, посмотрел на тополь во дворе — листья словно отлиты из чистого серебра, ни шелеста, ни шороха.

В кухне он, не разворачивая, бросил три газеты, доставленные после выходных, в мусорное ведро и отправил туда же добрый десяток конвертов с рекламой. Остался только один конверт, надписанный крупными корявыми буквами. Отправлен из Базеля, с Бургфельдерштрассе. Комиссар вскрыл его, прочитал:

Комиссар Хункелер, жирная жопа, мы тебе подвесим за яйцы.

Он вышел в коридор, стал спиной к зеркалу, глянул через правое плечо. Вроде все нормально. Пожилой мужчина в рубашке и брюках, лицо самое заурядное, разве что нос малость крупноват. Живот толстый, это верно. От пива. Но в таком ракурсе его не видно. А зад очень даже ничего, ни грамма жира. Хедвиг однажды сказала, что зад у него, как у негра. И он даже возгордился.

С какой же стати это идиотское письмо? Кто хочет его запугать? И зачем?

Он швырнул записку вместе с конвертом в мусорное ведро, спустился вниз и прошел в «Летний уголок».

Эди уныло сидел за столом завсегдатаев, на котором стоял пустой стакан в разводах шипучего порошка и лежала «Базлер цайтунг», раскрытая на странице местных новостей. Там виднелось три фотографии: главный прокурор на пресс-конференции, разбитое окно врачебного кабинета, доктор Эрни. Рядом валялась «Бульварцайтунг», где всю первую полосу занимал снимок разделочного ножа средних размеров, с подписью: «Орудие убийства?»

Хункелер заказал эспрессо и просмотрел, что еще напечатано в обеих газетах по этому поводу. Просмотрел быстро и умело, все точно замечая. Ничего особенного там не было, если не считать обычных инсинуаций «Бульварцайтунг» против полиции и политики в области наркотиков.

Стало быть, кроме ножа, цюрихские ловкачи ничего больше не накопали. Откуда они это взяли? Может, от мадам Швааб? Но она никак не могла знать про нож. Или в комиссариате есть утечка? Да нет, вряд ли.

— У меня мидии остались со вчерашнего вечера, — сказал Эди. — День рождения тут праздновали. Если сейчас не съедим, испортятся.

— Нет, спасибо. С утра мидии как-то не идут.

Эди разочарованно встал и ушел на кухню. Весил он сто сорок килограммов — слишком много ел.

Хункелер вытащил из кармана мобильник и набрал номер «Бульварцайтунг». Попросил главного редактора.

— Комиссар уголовной полиции Хункелер, из Базеля, — представился он. — Я бы хоте знать, откуда у вас информация, что орудием убийства был разделочный нож.

— Нам уже звонил прокурор Сутер, — отозвался главный редактор, — четверть часа назад. Я сказал ему, что точно не знаю.

— Послушайте, тут речь не о свободе слова, а об убийстве.

— Я понимаю. И выясню этот вопрос с моим адвокатом.

Эди вернулся с тарелкой мидий и незамедлительно на них набросился. Зачавкал, зачмокал, засмаковал.

— Этакий удар прямо в сердце, — сказал он, — через ребра и все остальное, требует недюжинной силы. Значит, убийца — мужчина. Притом чертовски обозленный.

— Вполне с тобой согласен.

— А кто может так обозлиться? Только мужчина, обманутый в любви.

Эди положил пустую ракушку на тарелку и немедля схватил следующую.

— Вдобавок женщина совершенно не сопротивлялась. Но почему женщина не сопротивляется и даже не пытается отвернуться от занесенного ножа, а просто замирает перед своим убийцей? — Эди взял газету и прочитал вслух: — «Докторша, видимо, приняла удар в сердце как освобождение, как искупление вины. Что это была за вина?»

— Чепуха. Откуда они это взяли? Может, все случилось слишком быстро для нее и она просто не успела среагировать.

— Впрочем, ее могли убить и наркоманы. Так или иначе, история дикая.

— Это верно. — Хункелер расплатился за кофе.

Он еще раз поднялся к себе в квартиру, достал из ведра письмо с угрозами и конверт, сунул в карман. Потом поехал в купальню и полчасика полежал в воде, легонько выгребая против ленивого течения.

В полдень комиссар позвонил в дверь Ханса Грабера — на Фациоштрассе в районе Санкт-Йоханн. Через дорогу — потемневший брандмауэр, слева облупленные здания заброшенной фабрики. Три палисадника с засохшими кустами, велосипед со спущенными шинами.

На пороге его ждал крепкий пожилой мужчина, лысоватый, с седой бородой. Лицо энергичное, добродушное. Босой, в одних брюках. Обнаженный торс являл глазу отличную мускулатуру.

— Что вам угодно? — с подозрением спросил он.

Хункелер представился.

— Зачем я понадобился полиции? Когда наконец в этом фашистском государстве мне дадут спокойно работать?