Танго ненависти - Эрнест Пепин

Когда он заговорил с ней о необходимости покинуть привычный для нее край, она погрузилась в непроницаемое молчание и стала похожей на сфинкса. Он, используя разные уловки, пытался разузнать, когда же они, наконец, отправятся на его родной остров. Она огорошивала его дубиной своего холодного взгляда и, отчеканивая каждую фразу, заверяла, что все должно сложиться само собой, и что она не может установить точную дату отъезда. Абель был в полном недоумении. В самой глубине своей души он ошалел от этой земли, где она появилась на свет, потому что, невзирая на все его походы на сторону, он никогда не был здесь счастлив. Ей удалось очернить его образ в глазах окружающих; когда он шел, за ним волочился шлейф насмешек. И если все вокруг начинали свой день бойцами за Имеющееся, он держался на поверхности лишь в надежде заткнуть дыры своей души, используя для этого незаконные дыры любви без будущего. Он строчил неуклюжие поэмы, ставшие криками его души. Как бы то ни было, но вулкан этой земли, где они ежедневно убивали свою жизнь, уже избрал своего поэта. Ее глаза и ее уши были открыты лишь для нее самой, и она существовала в твердой уверенности, что более никто даже не имеет права дышать. А он писал, как раненая птица, роняя вокруг себя капли крови. Он писал для нее, не зная, как сказать. Увы, уже давным-давно она захлопнула двери своего тела. Она принимала вид заинтересованной слушательницы, а когда он заканчивал изливать душу, она изрекала очередную гадость, в изобретении которых была неподражаема, настоящий гений. И суть его поэм превращалась в пепел. Однажды лишь одним коротким «Аминь» она прервала его полет, доказав ему, что он ноль без палочки. Я могу смело заявить, что от подобного обращения его сердце сжималось, покрытое серой пленкой стыда, а его душа уваривалась сильнее, чем тощая рыба в кипящем бульоне. Не зная милосердия, она ликовала, оставляя на нем шрамы злобы, которые приправляла жгучим перцем презрения. По ее мнению, Абель был достойным одного — участвовать в соревнованиях воров кислорода или собирателей пыли из-под ног. Чем сильнее она его ранила, тем большее наслаждение испытывала, набивая самодовольством свой ненасытный рот.

Убегая из атмосферы глухого, удушливого молчания, с кровоточащими ранами и измочаленным сердцем, Абель сел в самолет, чтобы вернуться в страну детства, предоставив Нику самой себе, окрыленную надеждой, сосредоточенную на том, другом, который не хотел, но… Накрепко привязанная к своему острову страстью общения, но умирающая от любопытства, что же происходит без нее там, на другом острове, она предприняла тридцать и два путешествия, никогда ничего не обещая, а затем пропала.

Когда через два или три месяца она вновь появилась, ничего не объяснив Абелю, то принялась с новой силой давить на скальпель. Она не приходила обедать в разгар дня, а он ждал ее. Она бросала злые слова ему в лицо. Она поддерживала вокруг себя постоянный ореол волнения, в котором рождались кривотолки. Она отказывалась сопровождать его на праздник или отправлялась в гости одна, хотя они были приглашены вдвоем. Она находила у себя различные болезни, недуги, недомогания, тихо посмеиваясь над его тревогами. Кривляние, очарование, демагогия — все тщательно просчитано и взвешено в надежде на усиление творимого ею зла.

Абель шел сквозь все это, как двигается боксер во время боя. Он пытался реагировать, закрываться, но его движения не были ни скоординированными, ни действенными. Сбившийся с дороги, он напрасно искал путеводную нить, хоть какую-нибудь тропинку к взаимопониманию. Его жена никогда не была там, где он надеялся ее застать! Его желание начать с нуля, укрепить первый камень фундамента, на котором можно было бы построить хоть что-нибудь, было напрасно. Все становилось только хуже!

Однажды после особенно долгого ее отсутствия он попросил объяснить «почему». Он не пытался судить, он просто пытался понять… Ника выстроила оборонительную стену из молчания, гнева и всего того, что должно было сбить его с толку. Она даже выскочила в чем мать родила на веранду, выходившую прямо на дорогу, крича во весь голос, что он мучает ее и стремится свести с ума. После подобных выходок Абель складывал свои вопросы обратно в рюкзак терпения, приберегая их для более подходящего момента. Но этот момент так никогда и не наступал: чтобы закончить выяснения, она возвращалась к родителям, на родной остров, сообщая всем, что ей требуется передышка. Абель заставляет ее постоянно рыдать, он безумен, он не дает ей спать, мучая ее по ночам. Актриса трагического жанра (именно этим она похвалялась за спинами своих жертв), она повсюду находила поддержку, понимание, каждый стремился оказать ей помощь, а некоторые даже заговаривали о мести. И снова, подстегиваемый необходимостью, Абель пытался оправдаться, он сталкивался с ее семьей, зараженной злобой и потому раз за разом выносившей ему молчаливый смертный приговор. Он барахтался, увязал, проваливался, тонул в некой субстанции, замешанной на презрении, зыбучих песках, немыслимых глубинах, невидимых волчьих ямах. Нередко он представал перед хороводом женщин, не знающих сожаления. Он цепенел, словно видел адскую кузницу. Сколько железа, дамы и господа! Железо, которое можно принять, а можно оставить. Железо, подернутое ржавчиной отчаяния, железные осколки постоянных неудач, железные побрякушки серых дней… Можно наесться досыта этого железа, вплоть до несварения… Острое железо, как лезвие бритвы… Железо и железо, вслед за железом!

И тогда он сдавался, оставлял поле битвы (перед этим выдав несколько невообразимых скачков). Ему позволяли скакать, ставить паруса и убирать их, двигаться в ветре собственного урагана. Он затыкал дыры в сердце пучками нежности, вырванными то там, то здесь. Наконец он понял, что циклон, свалившийся на его голову, — бесконечен. В самый жаркий поддень он страдал от холода. В холод он потел. Совершенно потерянный, он двигался днем как сомнамбула. Что говорить о ночах! Я был там! Я это видел!

— Ну-у, а ты видел, как он опрокинулся в дивный сон любви?

— Ты хочешь сказать, что он вновь встал прямо на твердой земле женщины?

— Называй это как хочешь! Все, что я знаю, — однажды утром Биг-Бен его сердца прозвонил часами нежности…

— Я этого не знал! Как это произошло?

— Да что тут говорить, он увидел глаза, горящие желанием. И он провалился в них, весь целиком, одним махом. Он утонул в них. А затем выплыл — уже с двумя крылами…

— Да что ты говоришь!

— Да, именно так и было, и он летал, о-о-оп, быстрее, чем воздушный змей на берегу моря.

— Ты хочешь сказать, что с другой он стал голубем! И это он, который задыхался, когда она поворачивалась к нему спиной!

— Когда рыба задыхается, она всегда ищет море…

— Хватит болтать. Расскажи мне об этом!

— Да вообще-то нечего рассказывать. Однажды он собрал чемодан со своим добром и перенес свое тело в гнездо из света.

— Но ведь все, о чем он мечтал, — чтобы Она стала его гнездом из света.

— Она любила его слишком плотоядно, чтобы стать для него кем-либо. Она пожирала его, не подозревая, что одновременно пожирает и себя.

— Это как?

— Потому что в самой глубине души она никогда не верила в антильских мужчин. Возможно, у нее были слишком возвышенные представления о любви, чтобы сложить их с хитростью побежденного, с притворством господствующего, со слабостью вора, дерзнувшего любить.

— Ой-ой-ой! Как ты здорово рассказываешь! Но скажи мне, рассказчик, ведь она тоже познала поражение.

— Это так, но она об этом еще не знает… Ты понимаешь, как бы далеко она ни заглядывала в свои воспоминания, она видит лишь насилие хозяев, покорную низость рабов, иллюзию любви у детей рабства. Она видит несчастных женщин, разрывающихся между желанием любить и навязчивой идеей предлагать себя любому. И все это создает из нее один лишь страх. Один необъятный страх быть одураченной. Эпический ужас! Всем правит этот страх, он превращает их союз в петушиные бои (потому что, несмотря на женский пол, она выросла боевым петухом!). Она не желает проигрывать. Она не задумывается «почему». Все, что она знает, — один из них должен умереть, но она не хочет быть побежденной. И тогда война становится столь жестокой, столь искренней и столь обыденной, что Ника забывает: вначале была любовь.

— Разве она одна такая?

— Они все такие в самой глубине своего сердца. Всегда настороже. Всегда готовые к атаке. Вперед-вперед. Каждый раз, когда они раздвигают свои ляжки, ты можешь заметить шипы, выросшие из их страха.

— Но с чем связан этот страх?

— Это страх выносить совершенно одной новую жизнь в своем животе. Страх идти в одиночестве во мраке жизни. Страх обнаружить в своем мужчине хозяина и раба, ведь они всегда ищут только свободных и сильных мужчин.

— Но ведь они родились на Антильских островах, они прожили всю их историю, ведь они сами несут в себе хозяев и рабов…